А его судомойка «толстуха Глашка» выучила наизусть с начала до конца «Бахчисарайский фонтан». Презабавный анекдот сообщает про эту самую Глашку Сергей Львович в письме к сестре поэта Ольге Павлищевой:

«Вчера мы все хохотали до упаду: Вениамин Петрович вызывал Глашку из кухни нас потешать декламацией из „Евгений Онегина“. Глашка встала в третью позицию и закричала во все горло:

Глашка тут прыгает, кружится, делает на воздухе какое-то антраша и падает невзначай на пол. Расквасив себе нос, громко ревет и опрометью бросается на кухню».

Все эти полузабавные-полутрогательные подробности невольно промелькнули передо мной, когда я стоял над этой забытой ныне ганнибальской плитой. Рядом с ней — простой могильный холм, густо заросший травой, в которой приветливо улыбаются васильки. Это могила приснопамятного попа Шкоды. Таким образом, прежде чем познакомиться с Акулиной Ларионовной Скоропостижной, мне суждено было невзначай поклониться сначала ее родителю и крестному отцу.

Самое знакомство с г-жой Скоропостижной произошло очень просто и оригинально. Пребывание мое на кладбище не прошло незамеченным — через какие-нибудь пять минут я был окружен деревенской детворой, не без любопытства глазевшей на человека, удостоившего своим вниманием заглохшее сельское кладбище… Обращаюсь к стоявшей подле меня девчурке в красном платочке, похожей на Красную Шапочку:

— Не знаешь ли ты, милая, где живет Акулина Ларионовна Скоропостижная?

— А сейчас через дорогу! — и она указала мне на стоящую на краю оврага покосившуюся избушку на курьих ножках. — Да вот они сами сюда идут… — добавила она, кивая на показавшуюся у ворот кладбища старуху, и весело закричала, махая руками: — Бабушка, бабушка, какой-то господин желает вас видеть!!

Я почтительно приподнял шляпу.

Ко мне приближалась высокая худощавая женщина, очень бедно, но очень чистоплотно одетая — в поношенной ситцевой кофте и юбке, черной с белыми крапинками, с черным платком на голове, из-под которого наружу серебрились две гладкие пряди седых волос. Лицо почти пергаментное, но черты лица, тонкие и правильные, и черные впалые глаза хранили живость и приятность. В общем отпечаток былой несомненной красоты и какого-то неуловимого благородства во всех приемах, какой замечается у простых женщин, некогда живших счастливой и достаточной жизнью.

После первых приветствий Акулина Ларионовна пригласила меня к себе, и через какие-нибудь десять минут я уже сидел за самоваром на маленьком, почерневшем от времени балкончике, с которого открывался чудесный вид на Воронич и Тригорское.

Трудно, признаться, передать в стройном порядке полусвязную речь старухи, перевалившей за восьмой десяток и вылавливавшей в своей слабеющей памяти случайные остатки далекого прошлого… А это прошлое хорошее было, веселое, жила она тогда не в этой подслеповатой, почерневшей избенке, а в двухэтажном доме, и в доме была всякого добра полная чаша… и самое светлое пятно этого невозвратного милого прошлого — никто иной, как Пушкин. По временам, когда старуха вспоминала про Пушкина, лицо ее прямо молодело…

— Покойный Александр Сергеевич очень любили моего тятеньку, — повествовала она своим надтреснутым старушечьим голосом под шумок самовара. — И к себе в Михайловское тятеньку приглашали, и сами у нас бывали совсем запросто… То самое кресло, в котором они сидели, когда беседовали с тятенькой, я много лет, как зеницу ока, берегла.

— Куда же оно делось?

— Кресло-то? Сгорело, милый мой, сгорело! — вздохнула она. — Как наш большой дом горел, много всякого добра погорело… — старуха грустно поникла головой.

— Так, значит, вы помните, как к вам приезжал Пушкин?

— Вот еще не помнить! — усмехнулась Акулина Ларионовна и вся опять оживилась. — Как сейчас помню… подъедет это верхом к дому и в окошко плетью цок. «Поп у себя?» — спрашивает. (Старуха произнесла это энергично, с достоинством, закинув голову, видимо, подражая манере Пушкина.) А если тятеньки не случится дома, завсегда прибавит: «Скажи, красавица, чтоб беспременно ко мне наведался… мне кой о чем потолковать с ним надо!». И очень они любили с моим тятенькой потолковать, — пояснила она с видимым удовольствием, — потому, хотя мой тятенька был совсем простой человек, но ум имел сметливый и крестьянскую жизнь и всякие крестьянские пословицы и приговоры весьма примечательно знал… Я так про себя полагаю, — заметила она благодушно, — что Пушкин через евонные разговоры кой-чего хорошего в свои сочинения прибавлял!

Несомненно, этого «кой-чего хорошего» благодаря ему попало в трагедию «Борис Годунов» в сцену в корчме, например… Воронич вообще играл не последнюю роль в литературных материалах Пушкина, и он даже юмористически помечает им окончание знаменитой трагедии в одном из писем к князю П.А. Вяземскому (от 13 июля 1825 года): «Писал раб Божий Александр, сын Сергеев Пушкин, в лето 7333, на городище Ворониче».

Она немного помолчала и продолжала:

— Только вот насчет «божественного» они с тятенькой не всегда сходились, и много споров у них через это выходило. Другой раз тятенька вернется из Михайловского туча тучей, шапку швырнет. «Разругался я, — говорит, — сегодня с Михайловским барином вот до чего — ушел, прости Господи, даже не попрощавшись… Книгу он мне какую-то богопротивную все совал — так и не взял, осердился!» А глядишь, двух суток не прошло — Пушкин сам катит на Воронич, в окошко плеткой стучит. «Дома поп? — спрашивает. — Скажи, — говорит, — я мириться приехал!» Простодушный был барин, отходчивый… — заключила старуха, улыбнувшись. — Позвольте, я вам еще чаю налью?