Если теперь обратимся въ Франціи, то увидимъ, что она въ настоящее время не можетъ похвалиться своими успхами на поприщ ума. Ренанъ и Тэнъ конечно теперь лучшіе французскіе писатели, и мастерство, съ которымъ они владютъ мыслію и словомъ, таково, что никогда, кажется, подобные имъ серьозные ученые не имли еще столько читателей. Между тмъ, если взять главное направленіе ихъ мыслей, то мы не много найдемъ оригинальнаго. Тэнъ, не смотря на вс его попытки расширитъ свой взглядъ, въ сущности держится началъ англійской психологіи, на которыхъ прямо построена его книга De l'intelligence; а Ренанъ есть послдователь и проповдникъ тхъ экзегетическихъ изысканій, которыя занимали въ Германіи не одно поколніе и образовали тамъ цлыя школы.

Но, разумется, нельзя говорить, что въ нихъ вовсе нтъ оригинальности. Все, что они пишутъ, блещетъ такою свжестію, такою живостью мысли, что здсь произошло очевидно не простое усвоеніе, а полное претвореніе чужихъ мыслей. Всякое глубокое воззрніе измняетъ свою форму и направленіе, когда переходитъ въ чужую страну, когда привилось и развивается въ умахъ другой народности. И такъ, что же вышло? Что намъ представляютъ Тэнъ и Ренанъ? Не беремъ вопроса во всей ширин, но представимъ читателямъ нсколько замтокъ. Теперь, кажется, уже ясно, что эти два писателя, возбуждавшіе такія надежды, высказались вполн, и можетъ-быть не мы одни испытываемъ чувство разочарованія. Но дло не въ однихъ несбывшихся надеждахъ. Нкоторыя мысли, нкоторыя направленія этихъ двухъ лучшихъ писателей Франціи могутъ внушить, какъ мы думаемъ, боле горькія чувства, иногда даже ужасъ передъ паденіемъ человческихъ понятій.

Ренанъ есть, конечно, одинъ изъ превосходнйшихъ писателей, и трудно защититься отъ очарованія, которое онъ производитъ. Въ изложеніи его удивительно соединяется художественная живость и яркость съ чисто ученою точностью языка. Вы постоянно чувствуете одушевленіе, съ которымъ онъ пишетъ, и вмст стараніе выразить это одушевленіе какъ можно проще и отчетливе, — такъ, какъ излагаютъ свой предметъ ученые. Притомъ, искренность слышится въ каждомъ слов, и иногда можно подумать, что передъ вами писатель достигшій совершенства. Совершенный писатель, вдь, не значитъ непремнно тотъ, кто въ высшей степени глубокъ, остроуменъ, чувствителенъ и т. п. Тутъ трудно поставить предлъ, и люди съ подобными качествами иногда дурно пишутъ, или вовсе не пишутъ. Но, если кто пишетъ не по подражанію, а по внутреннему влеченію, если говоритъ только то, что думаетъ, если не употребляетъ ни трафаретовъ, ни блыхъ нитокъ, никакихъ готовыхъ пріемовъ, чтобы ослпить и провести читателя, а старается только объ одномъ, объ ясномъ и полномъ выраженіи своихъ мыслей, то такого писателя можно назвать совершеннымъ. Ренанъ, какъ отлично образованный человкъ, хорошо знаетъ всякую реторику и всякія общія мста, и никогда въ нихъ не впадаетъ. Онъ старательно выдерживаетъ индивидуальное свойство своихъ мыслей, и это одно уже даетъ его писаніямъ чрезвычайную прелесть, не говоря объ обиліи и важности самыхъ мыслей.

По кругозору, по ширин области, въ которой движется его мысль, Ренанъ тоже необыкновенно привлекателенъ. Тутъ отразилось, кажется намъ, его религіозное обученіе и воспитаніе. Въ самомъ дл, богословская литература иметъ, очевидно, захватъ несравненно боле широкій, чмъ чисто свтская. Богословіе стремится разсматривать міръ и человка со всхъ сторонъ, отъ глубочайшихъ вопросовъ до послднихъ житейскихъ мелочей. Поэтому, Ренану привычны самыя разнообразныя категоріи; онъ уметъ носиться мыслью между небомъ и землею, тогда какъ обыкновенные прозаики или вовсе не подымаются высоко, или, когда вздумаютъ подняться, теряютъ способность сказать что нибудь опредленное. Кто-то замтилъ, что и самые предметы, постоянно занимающіе Ренана, указываютъ на его духовное воспитаніе. То, чему онъ учился, навсегда приковало въ себ его вниманіе, и, такъ-какъ онъ учился вещамъ, имющимъ для человка высочайшій интересъ, то и съ этой стороны онъ необыкновенно занимателенъ. Онъ хорошо понимаетъ важность того, о чемъ пишетъ. и только потому и выбираетъ постоянно этотъ предметъ; не такъ, какъ ординарные вольнодумцы, которые говорятъ о религіи только для того, чтобы обстоятельно показать, что они ея не понимаютъ, а имютъ совершенно другія влеченія и вкусы.

Главную книгу Ренана, семь томовъ подъ названіемъ «Les origines du Christianisme», можно читать съ большою пользою, съ большимъ поученіемъ. Если вы представите себ, что авторъ съ чрезвычайнымъ стараніемъ и напряженіемъ мысли вникаетъ въ свой предметъ, то, хотя-бы вы были недовольны тмъ, что онъ не довольно глубоко въ него проникаетъ, вы все-таки съ великимъ интересомъ будете слдить за его работою. Передъ вами художникъ, который со всею зоркостію, какая ему только дана, старается уловить картину, закрытую туманомъ древности. Онъ осторожно проводитъ каждую черту, которую усплъ разглядть; неясное, неуловимое онъ и означаетъ неясными, расплывающимися чертами. Мало по малу выступаютъ образы, показываются формы предметовъ. Но тутъ онъ принужденъ остановить работу; у него нтъ больше средствъ, нтъ силъ дать картин полную живость.

Очевидно, какого-бы понятія о христіанств мы сами ни держались, подобная работа будетъ для насъ все-таки чрезвычайно интересна; когда она производится совершенно добросовстно, то будетъ служить только для уясненія и поврки предмета; истин-же она повредить не можетъ.

Такое впечатлніе часто производитъ книга Ренана; онъ врно понялъ, что исторія въ сущности требуетъ художественныхъ пріемовъ; онъ это называетъ — власть оттнки, nuances, а это, вдь, и значитъ — стремиться въ конкретнымъ, индивидуальнымъ образамъ, какъ это длаютъ художники.

Къ несчастію, есть что-то, что портитъ вс эти достоинства Ренанова сочиненія. Читатель, безпрестанно чувствующій жадное любопытство, мало по малу начинаетъ вмст чувствовать раздраженіе и досаду, которая въ концу седьмаго тома можетъ возрасти до очень большой степени. Дло въ томъ, что авторъ слишкомъ догматиченъ и самоувренъ; въ немъ нтъ тоски по недостижимой цли, нтъ сознанія незначительности полученныхъ результатовъ. Никогда онъ не скажетъ: этого я не знаю, этого не могу понять; никогда не укажетъ на глубину предмета, превосходящую его силы. Онъ кладетъ свои нюансы почти играя и забавляясь. Очень скоро читатель начинаетъ видть, въ чемъ состоитъ существенный пріемъ этой забавы. Краски свои Ренанъ беретъ изъ современной жизни, что конечно и слдуетъ длать, такъ-какъ только эти краски находится въ нашемъ дйствительномъ распоряженіи. Но тутъ-то онъ и не выдерживаетъ того искусства нюансовъ, которымъ самъ столько хвалится. Онъ безпрестанно увлекается тмъ контрастомъ, который получается, когда на традиціонные предметы мы наложимъ современныя краски. Пикантность этого контраста заставляетъ его постоянно фальшивить въ эту сторону; можетъ быть, онъ это длаетъ безсознательно, но длаетъ, очевидно, съ наслажденіемъ, которое читатель мало-по-малу находитъ непростительнымъ. Назвать Іисуса Христа charmant docteur, une personne sup'erieure — на первый взглядъ не значитъ ничего особеннаго, но въ сущности есть глубочайшая фальшъ, даже и для того, кто разсматриваетъ Христа только какъ человка. А Ренанъ доходитъ даже до того, что приписываетъ ему возможностъ думать о jeunes filles qui auraient peut-^etre consenti `a l'aimer! Эти пріемы, — въ силу которыхъ древніе предметы получаютъ слишкомъ опредленный и слишкомъ современный видъ и священное длается не только свтскимъ, но и пошлымъ, — чрезвычайно странны у такого ученаго и многопонимающаго человка, какъ Ренанъ. Они указываютъ на глубокій недостатокъ въ этомъ ум, недостатокъ, испортившій его историческіе труды и проистекающій изъ самой его натуры и всего его развитія.

Въ Souvenirs d'enfance et de jeunesse Ренанъ много говоритъ о томъ, какъ въ немъ отразились свойства племени, въ которому онъ принадлежитъ по рожденію. Его отецъ былъ Бретонецъ, а «характеристическая черта бретонской расы, во всхъ ея степеняхъ, есть идеализмъ, стремленіе въ какой нибудь нравственной или умственной цли, часто ошибочной, но всегда безкорыстной» (р. 75). При такихъ свойствахъ, какъ онъ самъ даетъ понять, онъ могъ-бы навсегда сохранить религіозность, внушенную ему съ дтства, и остаться въ званіи, въ которому готовился. Но въ его натур были еще другіе элементы, именно — въ матери его была часть гасконской крови. Что такое Гасконцы и гасконады, всмъ извстно. И вотъ, «вслдствіе моего происхожденія», пишетъ Ренанъ, «я былъ раздленъ и какъ-бы разорванъ между противоположными силами». «Гасконецъ, безъ моего вдома игралъ во мн невроятныя штуки съ Бретонцемъ и строилъ ему обезьяньи гримасы»… (р. 141). Такъ объясняетъ самъ Ренанъ колебаніе своихъ мыслей, тотъ внутренній разладъ, который такъ замтенъ въ его писаніяхъ и не есть лишь одинъ отвлеченный скептицизмъ. «Это сложное происхожденіе», говоритъ онъ, «составляетъ, я думаю, главную причину моихъ видимыхъ противорчій. Я двойное существо; иногда одна моя часть смется, когда другая плачетъ» (р. 145).