Все это прекрасно. При такихъ правилахъ рчь становится заманчивою и капризною. Дается полная воля движенію мысли, дается способъ затронуть у читателя самыя чуткія струны, и, если все это длать умно и выражать точнымъ и легкимъ языкомъ, то можно очень успшно и другихъ забавлять, и самому забавляться.

Но нельзя такимъ образомъ писать исторіи. Нельзя писать исторіи, не имя ясныхъ принциповъ, не становясь на совершенно опредленныя точки зрнія. Такъ называемая объективная исторія, мечта о которой очевидно очень нравится Ренану, есть дло совершенно пустое, потому что невозможное. Исторія открывается намъ лишь настолько. насколько мы способны ее понять. насколько успемъ углубить и расширить т основанія, на которыхъ опираются наши сужденія. Если мы питаемъ извстное чувство, проникнуты извстнымъ убжденіемъ, то въ исторіи мы можемъ найти это чувство и убжденіе, и по ней можемъ изучать его правильную сторону, его дйствительный корень и силу, и понять сторону неправильную, которую оно въ насъ, можетъ быть, иметъ. Мы можемъ посредствомъ исторіи безъ конца работать надъ своими мыслями, очищая и развивая ихъ до большей и большей свободы и полноты. И, насколько въ насъ созретъ мысль, настолько и озарится передъ нами исторія; ибо объ ней конечно гораздо врне, чмъ объ Гомер, можно сказать, что она дастъ всякому столько, сколько кто можетъ взять.

Но, если мы ничего взять не можемъ и не хотимъ, то есть, если мы не вримъ ни въ разумъ, ни въ человка, ни въ религію, — вообще не имемъ никакихъ точекъ опоры для сужденій, никакого зерна для развитія убжденій, если мы приступаемъ въ исторіи, такъ сказать, съ пустыми руками, то мы съ пустыми руками и отойдемъ. Мы можемъ написать какую-нибудь хронологію, перечень событій, собраніе замтокъ, но исторіи у насъ не выйдетъ. Или, если мы очень будемъ стараться, то у насъ пожалуй выйдетъ исторія, но только такая, которая, какъ въ зеркал, отразитъ насъ самихъ, то есть будетъ доказывать, что врованія людей всегда были заблужденіями, что цпь событій не иметъ смысла, что въ человчеств вчно происходитъ безплодное вращеніе тхъ-же страстей и увлеченій, словомъ, что вся исторія пустяки, и поучительна только потому, что доказываетъ справедливость нашего равнодушія и сомннія, нашей пустоты.

Этотъ результатъ можетъ быть высказанъ конечно въ различномъ тон. Онъ можетъ быть выраженъ съ горечью, показывающею, что человкъ жадно искалъ истины, томился по ней, но не усплъ ея найти. Taкое чувство естественно и правильно. Но, когда въ тон подобной исторіи мы слышимъ самодовольство ученаго, думающаго, что онъ исполняетъ прекрасный научный трудъ, то это будетъ уродливость, въ сущности весьма печальная.

Взгляды Ренана на дло исторіи очевидно вполн совпадаютъ съ мыслями Сентъ-Бёва о томъ-же дл. Сентъ-Бёвъ написалъ исторію французскихъ янсенистовъ, которыхъ называетъ людьми благочестивыми, «святымъ племенемъ». Кончивъ эту исторію (пять томовъ, подъ заглавіемъ Port Royal), онъ оглянулся на свой двадцатилтній трудъ и искренно высказалъ нсколько мыслей, которыя съ радостію приводитъ Ренанъ.

«Какъ я ни старался», говоритъ Сентъ-Бёвъ, «я былъ и остаюсь только изслдователемъ, только искреннимъ, внимательнымъ и взыскательнымъ наблюдателемъ. И даже, по мр того, какъ я подвигался впередъ, когда очарованіе исчезло, я и не хотлъ бытъ ничмъ инымъ. Мн казалось, что за отсутствіемъ поэтическаго пламени, которое раскрашиваетъ, но и обольщаетъ, нтъ боле законнаго и боле почтеннаго употребленія ума, какъ видть вещи и людей какъ они есть, и изображать ихъ такъ, какъ ихъ видишь, описывать вокругъ себя, по долгу служителя науки, разновидности рода человческаго, различныя формы человческой организаціи, странно видоизмняемой, съ нравственной стороны, въ обществ и въ искусственномъ дедал ученій. А какое ученіе боле искусственно, чмъ ваше! Вы (т. е. янсенисты) вчно говорите объ истин и вы всмъ пожертвовали тому, что явилось вамъ подъ этимъ именемъ: я былъ на свой ладъ человкомъ истины, былъ такъ далеко, какъ только могъ ея достигнуть».

«Но вдь и это — какъ это мало! Какъ нашъ взглядъ ограниченъ! какъ скоро останавливается! какъ онъ похожъ на свточъ, зажженный на минуту среди безмрной ночи! И какъ тотъ, кто всего ближе принималъ въ сердцу познаніе своего предмета, для кого было высшею наградою — уловить его, и высшею гордостью — изобразить его, чувствуетъ себя безсильнымъ и ниже своей задачи въ тотъ день, когда, видя ее почти оконченною и результатъ добытымъ, онъ сознаетъ, что въ немъ затихаетъ охмленіе силы, и что имъ овладваетъ окончательная слабость и неизбжное отвращеніе, и когда онъ замчаетъ въ свою очередь, что и самъ онъ есть лишь одна изъ мимолетнйшихъ иллюзій въ ндрахъ безконечной иллюзіи».

Слова эти прекрасны по чувству боли, глубокой тоски, которыми проникнуты. Вотъ умное и точное выраженіе того душевнаго состоянія, въ которое необходимо придетъ историкъ безъ всякихъ принциповъ, если онъ не риторъ, а серьезный человкъ.

Но Ренанъ нимало не думаетъ тосковать. Выписавши это грустное размышленіе, онъ весело выражаетъ свое сочувствіе Сентъ-Бёву.

«Можно-ли быть», говоритъ онъ, «лучшаго свойства мудрецомъ изъ этой милой и кроткой школы Экклезіаста, который, не по скептицизму, а въ силу опыта и зрлости, любилъ повторять безпрестанно: все суета!» (Nouvelles 'etudes, p. 498).

Справедливо замтилъ какъ-то Шеллингъ, что для того, чтобы быть скептикомъ, нужно обладать легконравностію, хорошимъ настроеніемъ духа; таковы и были Юмъ и Кантъ. Можетъ быть, веселый Ренанъ есть новое подтвержденіе этого замчанія. Но очень дурно и вредно, когда скептицизмъ выдается за глубину и истинную науку.

Ложное понятіе объ исторіи происходитъ отъ того-же, отъ чего вообще міръ человческій есть поприще всякаго рода лжи. Человкъ живетъ двойною жизнью, потому что, кром дйствительности, у него есть область мысли, допускающая всевозможныя искаженія. Такъ, напримръ, дйствительное знаніе, какой-бы степени и вида оно ни было. всегда содержитъ въ себ истину. Но, такъ-какъ мы, въ нашей мысли, можемъ принимать неполное знаніе за полное, частное за общее, вншнее за внутреннее, то и раждаются безконечныя заблужденія.

Если я понялъ какую-нибудь теорему геометріи, убдился въ ея истин, то я уже не могу смотрть на нее иначе, какъ на истину, не могу говорить, что это было только мнніе нкотораго Эвклида, жившаго за триста лтъ до Р. X. Эту точку зрнія, столь ясную для математики, необходимо прилагать и во всякимъ другимъ, когда-либо высказаннымъ мыслямъ и ученіямъ, хотя такое приложеніе и несравненно трудне, чмъ для геометріи. Въ сущности, понимать исторію, которая вдь, прежде всего, есть изложеніе чувствъ, образа мыслей и дйствій минувшихъ поколній, есть самая трудная и высокая задача для ума. Тутъ требуется безграничное расширеніе нашихъ понятій; при полной строгости пріемовъ, тутъ, очевидна, должно оказаться неизмрино больше вопросовъ, чмъ понятыхъ явленій.