Старуха подалась к нему.

— Ой, — сказала она. — Похоже, он обмочился.

И сняла очки, чтобы присмотреться получше.

На ней было длинное одеянье из тяжелой и переливчатой ткани, вроде атласа, который давно уже не делают, и оно оттеняло кожу — в свою диету она включала ровно столько животного жира, чтобы кожа оставалась прочной и сливочной, увлажнялась только так, чтобы не тускнела.

— Должна вам кое-что сказать, мистер, — обратилась она к Эдди, глядя на него сквозь вилку, — глаза ее вовсе не были мутными или тусклыми, но живыми и темными, их зажигал огонь ее духа, и на него, как на солнце, невозможно было смотреть прямо, но следовало цедить его сквозь стекловидный гумор ее материального тела. Эдди вспомнил, как эти глаза наблюдали за ним, — и при этом уловил стрекот сверчков, а его он не слышал уже очень долго, и с ним — голос мамы, которая звала его домой, и папу, который насвистывал, регулируя поливалку, и увидел ленивую дугу воды над свежепостриженным газоном, и перед ним стояла Мэри — в клетчатых шортах и белой футболке, на одной ноге, как цапля.

— Да вы как призрака увидали, — произнес симпатичный молодой человек. И больше ничего Эдди не услышал — душа его отлетела от его плоти.

У моей истории два источника. Первый — итальянская сказка «Согро-senza-l'anima». Меня в ней привлекла одержимость физической плотью, а также изощренный и жуткий набор правил, согласно которым надо было выслеживать душу, и некоторые детали сюжета этой сказки я присвоила. Второй источник не так конкретен — он проистекает из роли времени в сказках Ханса Кристиана Андерсена, где время покоряет все, включая волшебство. В его сказках волшебно прежде всего само время, оно эластично и странно — даже со сверхъестественной помощью избежать его невозможно. Мне хотелось написать историю, в которой бы отражалось такое состояние, и я подумала, что «Плоть Бездуши» станет для нее хорошим вместилищем.

— К. Д.

Не однажды на свете жила-была пока-еще-не-старуха, у которой имелся каравай хлеба, и все время она его держала в руках, а это неудобно — чтоб каравай в руках все время, подметать же нужно, шить, чихать там, — поэтому она говорит дочке — той, у кого щеки отвратительного цвета свежепущенной юшки:

— С такой-то рожей ты все равно ни к чему больше не годна, так хоть хлеб у меня возьми, все не мне держать! — И еще сказала эта вскорости-уже-совсем-старуха, мол, знает одного недужного волка, которому только подавай черствую корку от таких вот девиц: — Да только берегись, — наставляла далее девицу мамаша, — ибо в лесах полно первобытных баб с рожами, что как дно речное, и они-то как раз ждут не дождутся, только б тягость каравая у себя в руках-крюках еще разок почуять. — И только она каравай девице передала, лицо у нее тут же враз потемнело, и она рявкнула: — А ну пшла!

Девица стремглав помчалась прочь с караваем подмышкой и на распутье, где все выбирают не ту дорогу, увидела стремную старуху с рожей, как невзошедший пирог, и та девице взвыла:

— Не туда прешь, голубушка!

— Но я ж еще не выбрала пути! — рекла в ответ девица с возмутительными щеками.

— Да не все ль едино, — бормотнула старуха, и рожа ее на миг стала похожа на потрепанную карту, что все равно ни к чему хорошему не ведет.

Девица осмотрела внимательно рога распутья и распознала: в одну сторону дорога ведет, усыпанная ложками, а в другую — устланная кровяной колбасой. Девица наша всю жизнь предпочитала ложки колбасе и потому уверенно зашагала туда. Свет, что иголками юлил сквозь кроны лесной чащобы, бил в опрокинутые брюшки ложек, щепился во все стороны и покалывал на ходу кожу девице. Она было попробовала от света отмахнуться — тот слишком уж назойливо лазал ей по рукам и вверх по шее липкими жучиными лапками. Хотя свет, прозорливый и в душе трусоватый, и близко не подходил к этим ее щекам, красным, что твои карбункулы.

Карга же, зная, чего от нее ожидают, закаркала. Быстренько скользнула и заковыляла по колбасе, кляня себя за то, что забыла прихватить кувшин пива. Да и плевать, совсем скоро она будет у домика недужного волка, а там уж, будьте покойны, живот себе набьет.

Придя к домику, хитроумная перечница проникла внутрь и покачала головой при виде обитателя: он уже полумертвый там лежал, шкуры, молью поеденной, что у дикаря-модника, даже на боа не хватит. Выплюнула она недоеденный ком колбасы к изножью его кровати. Волк при этом харчке лишь слабо дрыгнулся.

— Ну, выбора у меня, видать, нету — только взять тебя и сожрать, — сказала старуха.

— Видимо, нету, — согласился волк, которому шестое чувство подсказывало: панацея в виде хлеба вовремя к нему доехать не успеет. Ничто волка не спасет — ни на этом свете, ни каком другом. Расстегнул он молнию на шкуре своей и повлекся исправно старухе в пасть, а та, сочтя его несколько с душком, лишь кости на кровать сплюнула.

Из брюха старухиного глухой волчий голос донесся:

«Приимите, ядите, — рек он, — сие есть тело мое, за вас ломимое». [3]

«Сколько драмы, бейцы небесные», — подумала старуха, двинула себя кулаком в пузо и рыгнула. Как поешь до заката, так вечно еда по тебе же и рикошетит.

Принялась ancienne noblesse [4] разоблачаться: ботинки с открытым носком и на шнуровке, подвязки, утягивающие чулки, пыльник с маргаритками, трикотажный жакетик-болеро, трепаная шляпка.

У очага там лежал палевый котик — он развернулся, сел и сказал:

— Бабулины загогулины ого-го, чики-пыки! — и свистнул, как моряк, только сошедший на берег.