26-27 июля Политбюро под председательством Брежнева приняло решение определить предварительную дату введения войск в Чехословакию. Тем не менее советская сторона продолжала вести переговоры с Дубчеком и чехословацким руководством. Брежнев вместе с остальными советскими руководителями пытался запугать Сашу, как звали Александра Дубчека в Москве. Убедившись, что эти попытки не дают результата, кремлевское руководство после нескольких месяцев проволочек сделало роковой выбор: 21 августа вооруженные силы СССР и других стран — участниц Организации Варшавского договора (за исключением Румынии) оккупировали Чехословакию {785} .

Особую поддержку Брежневу во время чехословацкого кризиса оказывали два человека. Министр иностранных дел Андрей Громыко помог Брежневу преодолеть опасения о возможной конфронтации с Западом из-за Чехословакии. На заседании Политбюро Громыко сказал: «Сейчас международная обстановка такова, что крайние меры не могут вызвать обострения, большой войны не будет. Но если мы действительно упустим Чехословакию, то соблазн великий для других. Если сохраним Чехословакию, это укрепит нас» {786} . Юрий Андропов, назначенный Брежневым на пост председателя КГБ в 1967 г., задействовал все ресурсы этого ведомства, чтобы обосновать вторжение. В своих докладах на Политбюро Андропов указывал, что альтернативы оккупации нет. По его инструкции оперативники КГБ подтасовывали факты, изображая мирные реформы в Чехословакии как подготовку к вооруженному мятежу, наподобие венгерского восстания в 1956 г. Поскольку Андропов был в то время послом в Будапеште, его мнение теперь было особенно значимо для политического руководства {787} .

Чехословацкие события позволили Брежневу пройти ускоренный курс по кризисному реагированию и анализу международной ситуации. Он воспрянул духом, когда худшие опасения после вторжения в Чехословакию не подтвердились: США и Западная Европа даже не ввели санкций против СССР. Более того, руководители западных стран вели себя так, как будто ничего не произошло, что означало политическую победу Советского Союза. «Единство соцлагеря» было спасено, и в Кремле недавняя неуверенность сменилась победной эйфорией. В сентябре 1968 г. Громыко докладывал членам Политбюро: «Решимость, с которой Советский Союз действовал в вопросах Чехословакии, вынудила американских руководителей более трезво взвешивать свои возможности в этом районе и вновь убедила в решимости руководства нашей страны, когда речь заходит об отстаивании жизненных интересов СССР» {788} . В кругу своих подчиненных министр говорил с еще большим оптимизмом: «Смотрите, товарищи, как за последние годы радикально переменилось соотношение сил в мире. Ведь не так давно мы были вынуждены вновь и вновь прикидывать на Политбюро, прежде чем предпринимать какой-либо внешнеполитический шаг, какова будет реакция США, что сделает Франция. Эти времена закончились. Если мы считаем, что что-либо надо обязательно сделать в интересах Советского Союза, мы это делаем, а потом изучаем их реакцию. Наша внешняя политика осуществляется сейчас в принципиально новой обстановке подлинного равновесия сил. Мы стали действительно великой державой…» {789} .

Примерно в это же время Александр Бовин, один из референтов Брежнева, заметил, что генсек успокоился и поверил в свою звезду. От прежнего нерешительного Леонида Ильича не осталось и следа. «Вместо привычного рассудительного тона, вместо желания разобраться в проблемах, вместо апелляции к практике, к реальности» генсек начал употреблять «набор идеологических клише худшего пошиба. Из чехословацкой купели вышел другой Брежнев» {790} .

В долгосрочной перспективе успех советского вторжения обернулся чрезмерно высокими издержками для оккупантов. Оправившись от первого шока, чехи оказали гражданское сопротивление попыткам задушить либеральные реформы; потребовались годы принудительной «нормализации», чтобы в Чехословакии победила стужа реакции. Настроения Пражской весны распространились в западных регионах Советского Союза, где проживало нерусское население {791} . Вторжение в Чехословакию убило в образованной части общества, особенно в Москве, Ленинграде и других крупных городах, последние остатки иллюзий о «социализме с человеческим лицом». В СССР на открытый протест против оккупации отважилась лишь горстка смельчаков, остальные мучительно переживали происшедшее. Линия разлома, наметившаяся в 1956 г. между сторонниками демократического обновления общества и советской системой, превратилась после 1968 г. в непреодолимую пропасть. «Мы провалились стратегически. Неправильно оценили обстановку. Крупнейшая политическая ошибка за послевоенное время», — записал Бовин в своем дневнике. «Просвещенные» аппаратчики, в недавнем прошлом сотрудники редакции международного журнала «Проблемы мира и социализма», издававшегося в Праге, были в отчаянии. Бовин пытался отговорить Брежнева от вторжения, но в ответ получил предложение или выйти из партии, или подчиниться ее решению. Черняев хотел было уволиться из международного отдела ЦК КПСС, но остался на прежней работе, мирясь с ролью конформиста. Многие будущие партийные реформаторы, включая Михаила Горбачева и Александра Яковлева, сделали тот же выбор {792} .

Брежнев, вопреки ожиданиям его соперников, показал свою готовность использовать силу для сохранения геополитических позиций СССР. Кто знает, не стань генсек душителем Пражской весны, впоследствии он не смог бы с такой уверенностью вести переговоры с руководителями западных держав и не смог бы так решительно отстаивать в Политбюро мирный диалог с Западом. В 1972 г. на Пленуме ЦК КПСС Брежнев сделал важную оговорку: «Не было бы [оккупации] Чехословакии — не было бы ни Брандта в Германии, ни Никсона в Москве, ни разрядки» {793} .

Прошло не так много времени, и внимание Брежнева и Политбюро оказалось приковано к советско-китайской границе — на острове Даманском китайские военные атаковали советских пограничников. На Дальнем Востоке разрасталось новое и опасное военное противостояние {794} . Надежда на примирение с КНР, которую еще недавно питала часть военно-политического руководства страны, сменилась страхом перед необъяснимой агрессивностью китайцев. Толпы хунвейбинов с красными книжечками, цитатниками Мао, воспринимались в Москве не как революционное движение, а как угроза со стороны враждебной «желтой расы». По Москве ходил анекдот: советский командующий на Дальнем Востоке в панике звонит в Кремль и спрашивает: «Что делать? Пять миллионов китайцев только что пересекли границу и сдались!» Но тем, кто отвечал за безопасность СССР на Дальнем Востоке, было совсем не до шуток. И действительно, нужно ли отдавать приказ стрелять по безоружным китайским гражданам, если те толпами хлынут через советскую границу? У советских маршалов и генералов, готовившихся к ядерной войне, на подобный случай никакого плана не было {795} .

Китайская угроза стала вторым важным фактором, подталкивавшим советское руководство к разрядке с Западом. Брежнев явно разделял окрашенные расизмом страхи перед охваченным «культурной революцией» Китаем. Он не доверял маоистскому руководству и совсем не хотел вести с ним переговоры, оставляя это неблагодарное занятие Косыгину. В то же время ядерный потенциал Китая его сильно беспокоил. Позже, в мае 1973 г., Брежнев, по словам Киссинджера, обсуждал с ним вероятность упреждающего удара по китайскому ядерному комплексу в районе Лоп-Нор в Синьцзяне. Когда десятью годами раньше А. Гарриман по поручению Джона Ф. Кеннеди поинтересовался у Хрущева, что он думает о возможном «хирургическом» ударе по этому комплексу, советский руководитель пропустил этот вопрос мимо ушей {796} . Возможно, что отзвуки того предложения дошли до Брежнева. Позднее он не однажды будет предлагать американскому руководству договориться о совместных действиях против вероятных нарушителей покоя из Пекина {797} .

Идея совместных действий в защиту мира соответствовала брежневской Нагорной проповеди. Ее цель в данном случае была сугубо оборонительной: удержать китайцев от дальнейших провокаций на советских границах. Во время переговоров между Косыгиным и Чжоу Эньлаем в Пекинском аэропорту в 1969 г. Чжоу завел разговор о том, что ходят «слухи» о возможности нанесения Советским Союзом упреждающего ядерного удара. Один из советских дипломатов, присутствовавших на этой встрече, расценил интерес китайцев к подобным «слухам» как признак того, что руководство КНР «очень напугано такой возможностью». Чжоу Эньлай ясно дал понять советской стороне, что Китай не планирует и не способен развязать войну против СССР. После этих переговоров Москва организовала несколько дополнительных сигналов устрашения, и пекинские власти предложили заключить с Советским Союзом тайное соглашение о ненападении. Как считают некоторые российские ученые, тактика Москвы, направленная на ядерное сдерживание Пекина, оказалась эффективной {798} . Вместе с тем советское сдерживание возымело эффект бумеранга, хорошо известный в теории международных отношениях как «дилемма безопасности». В Китае всерьез испугались возможности военного удара со стороны СССР. Для противостояния угрозы с Севера Мао Цзэдун решил искать союзника на другом идеологическом полюсе и сблизиться с Соединенными Штатами.