Никто, однако, не считал все это уважительной причиной, чтобы не посылать выпускников вузов в провинцию {725} . Инженеры, отказывавшиеся ехать на стройку, подвергались нападкам в печати. Газеты высмеивали их мнимое высокомерие: они, дескать, думают, что слишком хороши для стройки, им подавай местечко в ВСНХ, заведование кафедрой да иностранный автомобиль {726} . Эта критика обрушивалась в равной мере и на «старых», и на «молодых» инженеров. Нельзя, подчеркивал «Инженерный труд», закрывать глаза на то, что среди не желающих выполнять «грандиозные задачи социалистического строительства» уже есть некоторые из выдвинувшихся благодаря коммунистической партии детей рабочих: «Это — молодые чиновники в форменных фуражках… высиживающие свои шесть с половиной часов и не желающие нюхать производства». Если прогуляться по Москве или Ленинграду и заглянуть «во все эти бесконечные "технические", "расчетно-конструкторские", "архитектурные", "планировочные", "проектно-сметные" бюро и отделы», то увидишь «десятки и сотни франтоватых молодых людей, важно восседающих за чертежными столами и занятых в лучшем случае пустяковыми расчетами и сметами, а в худшем — копированием чертежей»: «Это — не чертежники. Это — молодые инженеры, которым в столице удалось "устроиться"» {727} . В октябре 1929 г. Президиум ВСНХ объявил профсоюзному бюро инженерных секций, что мириться с «отказническими» настроениями среди молодых инженеров Москвы и Ленинграда долее невозможно и следует для устрашения провести показательный процесс. «Ожесточенное сопротивление» отправке в провинцию стало «массовым явлением» и угрожает планам индустриализации периферийных регионов {728} .

В рамках этих дебатов и кампании за распределение инженеров развивались два параллельных дискурса: один представлял инженеpa жертвой, другой — злодеем. Первый взял на вооружение лозунг «Правильно использовать инженера» и упрекал промышленность в том, что о благе молодых инженеров недостаточно заботятся либо заставляют их работать не по специальности, которой они учились. Для второго ключевыми словами служили «рвачество» и «дезертирство». Клеймо «дезертира» и «дезорганизатора производства» получал тот, кто самовольно уходил с предприятия; рвачом называли того, кто требовал повышения зарплаты, особых пайков, увеличения жилплощади, сокращения рабочего времени или освобождения от общественной работы либо объяснял свое увольнение подобными материальными факторами. К этим параллельным дискурсам относилась и понятийная пара «самотек» — «текучесть». Первое слово означало весьма нежелательный для планового хозяйства самостоятельный поиск работы инженерами и употреблялось, когда речь шла о специалистах. Второе характеризовало обстановку на предприятии, которое создавало инженерам такие условия труда и жизни, что тем не оставалось ничего другого, как покинуть его. Проблема текучести сохранялась на протяжении всех 1930-х гг. В 1929 г. на Украине и Урале она составляла от 25 до 70%, в Москве от 18 до 40%. {729} В 1935 г. с комбината «Запорожсталь» ушли 58% специалистов; в среднем лишь половина принятых на работу задерживалась на комбинате дольше трех месяцев {730} . Главное управление рыбной промышленности в Приморье в 1937 г. не получило ни одного нового специалиста, поскольку там никто не собирался создавать работникам приемлемые условия труда {731} , и в Донбассе текучесть не уменьшалась, потому что инженерам не давали квартир {732} . Все сообщения единогласно твердили, что заводское руководство и инженерные организации на местах слишком мало беспокоятся о благополучии инженеров {733} . Газеты обвиняли местное заводское, партийное и профсоюзное начальство в том, что оно способствует огромной текучести своим бездействием. Уход с Краматорского завода в 1933 г. 157 специалистов расценивался ими как «следствие совершенно недостаточной работы местных организаций по улучшению материальных и жилищных условий ИТР» {734} .

Помимо недостатка заботы о работниках заводы и стройки можно было упрекнуть в том, что порой они неправомерно удерживали инженеров {735} . По словам одного инженера-теплотехника, в то время как страна остро нуждалась в специалистах его профиля, его заставляли заниматься бумагами и статистикой, и он семь месяцев тщетно ждал от ВСНХ ответа на свое письмо: «…Я объясняю, что хочу ехать во Владивосток, на Магнитострой или еще на другое предприятие на окраину, туда, где фронт, где каждый инженер работает с полной нагрузкой» {736} . Газета «За индустриализацию» в 1931 г. напечатала дневник молодого архитектора, которого гоняли с завода на завод по всему Советскому Союзу, нигде не находя ему применения. Его странствия длились три месяца и закончились в Хабаровске в какой-то канцелярии, где он составлял таблицы и писал в Москву, умоляя позволить ему наконец трудиться именно архитектором {737} . «Мало подготовить инженера — дайте ему работу по специальности!» {738} — негодовала пресса.

Существовал и третий повод для нареканий в адрес предприятий: неправильное использование женщин-инженеров. Их обычно отправляли в лаборатории и администрацию, считая непригодными для производственной работы {739} . Цеха и машинные залы оставляли мужчинам. На московском заводе «Серп и молот» из семнадцати инженеров женского пола на производстве трудились только четыре {740} . В 1930 г. женщины занимали 45% руководящих должностей в лабораториях и научных учреждениях, однако непосредственно на производстве их доля составляла всего 1,9% и к 1933 г. достигла только 4,2%. {741} Словно по старой пословице «Курица — не птица, баба — не человек», возмущался журнал «Инженерный труд», в женщинах-инженерах до сих пор видят слабый пол, а не технических специалистов {742} . Профсоюз настаивал: «Женщина в производстве огромная сила, держать которую под спудом "было бы преступлением"» {743} .

В качестве наказания за подобное «преступление» он подумывал инсценировать процесс, который многим «вправит мозги» и «морально и психологически» поддержит женщин {744} . Печать постоянно требовала выдвигать женщин «на командные посты» {745} . Тем не менее дискриминация не прекращалась. «Пока я жив, вы на производство не придете», — слышали женщины-инженеры от директоров {746} . Они оставались в меньшинстве, коллеги-мужчины относились к ним с подозрением, начальство спрашивало с них строже. Бывало, горняки отказывались спускаться с женщинами в шахту, потому что верили, будто женщина в шахте приносит несчастье {747} . По словам инженера-строителя Ивановой, на московских стройках, за исключением Метростроя, было всего две женщины {748} . Инженеру Фипоковой два с половиной года не давали работать по специальности, хотя предприятие нуждалось в специалистах ее профиля {749} . Инженеру-доменщику Александре Сидоренко руководство Кузнецкстроя категорически запретило даже заходить в доменный цех. Полтора года она трудилась на стройплощадке подсобной рабочей и экскурсоводом, пока новый директор Франкфурт не поставил молодую женщину к домне в соответствии с ее квалификацией {750} . Вследствие дискриминации на рабочем месте женщины-инженеры и зарплату получали намного меньше, чем их коллеги-мужчины {751} . Учитывая многочисленные притеснения, констатировал «Инженерный труд», только «самые стойкие и влюбленные в свое дело» женщины выдерживают на производстве {752} . Лишь в марте 1934 г. Президиум ВМБИТ наконец распорядился принять ряд мер в помощь женщинам {753} .

Хотя все эти недостатки то и дело публично бичевались, инженеры, и мужчины и женщины, по-прежнему сильно рисковали, когда ссылались на плохие условия на рабочем месте в оправдание своего стремления его покинуть. Тот, кто желал сменить работу, балансировал на тонкой грани между опасностью прослыть дезертиром, быть исключенным из всех организаций и потерять диплом — и шансом, что его жалобы по поводу условий жизни и труда будут признаны достойными внимания. Его увольнение абсолютно произвольно могли либо расценить как «дезертирство» и «рвачество», либо поставить в вину заводу В сомнительных случаях вердикт о том, дезертировал ли данный инженер или ушел с предприятия по уважительной причине, выносили бюро инженерных секций профсоюзов. В сентябре 1932 г. рассматривалось дело инженеров Красинского, Розенблата и Гаазе. Было решено, что они не имели никаких оснований объяснять свой уход со строительства жилищными проблемами. На самом деле инженер Розенблат жил в двухкомнатной квартире с кухней и ванной. Красинский «сбежал», боясь «трудностей», Розенблат не хотел работать восемь часов в день, а Гаазе — известный «рвач». В итоге их участок строительства остался совсем без специалистов. Всех троих за «рвачество» и «дезорганизацию» работы исключили из профсоюза, передав материал о них в журнал для публикации {754} .

«Дезертиров» действительно обличали в печати поименно. Орган ВМБИТ, например, под заголовком «Очистим ИТС от эгоистов и реакционеров» показал «лицо угольщиков-дезертиров Мезенцева и Гаврилюка». То, что Мезенцев отказался работать заместителем главного инженера, а Гаврилюк без разрешения уехал из Черемховского района, объявили «прямым саботажем». Оба они были молодыми инженерами, которые требовали «дополнительных пайков», бесплатного электричества, газа, водоснабжения и отопления, не желали заниматься общественной работой и подписываться на государственный заем. Их уволили как «производственных дезертиров», исключили из профсоюза и вдобавок аннулировали их инженерные дипломы {755} .