Шапошников глядел куда-то в небо. «Как же он их всех ненавидит…» – вдруг понял Грачев.

– А с армией что будет, Евгений Иванович?

Капнул дождик. Или это только так показалось?

– Бурбулис говорит, все остается как есть; Генштаб в Москве, на месте, в республиках Москва руководит по общей… так сказать… линии, а по продовольствию, соцкультбыту и т. д. – местные.

– Двойное подчинение?

– Вроде того.

– Все ясно.

– Что тебе ясно?

– Офонарели, что…

Нет, дождик все-таки пошел. Адъютант тут же принес плащ-палатки, но Шапошников его отогнал:

– Короче, Паша, я сам не понимаю. Россия – уходит, а осенний призыв – остается. Выходит, хохлов набираем как иностранцев… так, что ли? Так это уже не хохлы будут, тогда это наемники. Я, значит, спрашиваю: «Геннадий Эдуардович, объясните, Киевский военный округ это теперь Группа советских войск под Киевом, я правильно понял?» А он, бл… обиделся: я… вроде как… из него дурака делаю!

Грачев захохотал так, как могут смеяться разве что военные.

– Еще малек, Евгений Иванович… – он кивнул на бутылку коньяка. Бутылка была уже почти пустой, но рядом стояла еще одна – не початая.

– Неудобно, слушай. Ехать пора.

– ГКЧП тоже вот так начинался, – повторил! – взорвался Грачев. – Один к одному.

– Да… да… Им бы все нашими руками… – кивнул Шапошников.

Он все время отводил глаза.

– Почему, спрашивается, все кричат, что ГКЧП – военный переворот, а? Почему – не вице-президентский, Евгений Иванович? Там ведь Янаев был, между прочим! За главного! Его ж провозглашали, не Язова! Только они все… это ж не Картер, который говорил Беквиту накануне Ирана: «Знайте, полковник, если штурм провалится, за все отвечаю я, а не вы…»

– Ельцин, Паша, все-таки… не Горбачев…

– Да все они, слушай!..

Грачев махнул рукой.

– Что решаем, командир? – Шапошников поднял рюмку.

– В тюрьму неохота, – медленно сказал Грачев.

– Я тебя понял, Павел Сергеевич.

– Да я знаю, что вы всегда все знаете…

– Так что решаем, ну?

– Что, что… видит бог, застрелюсь я, Евгений Иванович, к чертовой матери!

Грачев не застрелился.

Это была почти шутка.

Встреча с Ельциным состоялась только на следующий день – 16 ноября 1991 года.

Сутра Президент России гулял по тропинкам Завидово с Борькой, внуком; они обожали друг друга – дед и внук. Ельцину было очень хорошо с внуком, лучше, чем среди морей.

Михаил Сергеевич Горбачев совершенно не интересовался охотой – в Завидово давно уже никто ничего не строил, везде было запустение, на дорожках (небрежно, наспех почищенных), где сквозь первый снег, который вот-вот растает, то там, то здесь пробивались кустики живой травы.

Лес смотрелся ужасно: колючий, наполовину высохший, мокрый, хотя день был вроде бы солнечный и пройтись – хотелось.

– Деда… – Борька потянул Ельцина за рукав. – Бог есть?

Ельцин остановился.

– Не знаю, слушай, – честно ответил он. – Очень ха-чу, шоб был, понимашь.

– Дед, а если Бог есть, он на каком же языке говорит?

– Ну, в России он… говорит по-русски, ш-шоб его понимали… как еще?

– А в Америке?

– В Америке… Давай я тебя с ним познакомлю, слушай, сам спросишь.

Борька опешил:

– А ты с ним знаком?

– Я со всеми знаком, – хитро прищурился Ельцин. – А с ним – самые добрые отношения.

Да, день действительно обещал быть очень теплым, снег таял, кое-где даже показалась старая дорожная плитка.

– Деда, – Борька еле поспевал за Ельциным, схватив его за палец, – если Бог есть, зачем ты тогда нужен?

– Как это за-чем? – не понял Ельцин. Он даже остановился. – Я – ш-шоб управлять.

– А Бог?

– Он контролирует.

– Тебя?

– И меня, понимашь, тоже… А как иначе-то?

– Дед, – Борька скакал рядом, – а зачем тебя контролировать? Ты что – вор?

– Почему я вор? – удивился Ельцин.

– Как это почему? Вон же у тебя какая охрана… Прячешься значит. А чего тебе прятаться, если ты не вор, а?

…Никогда и никому Президент России Борис Николаевич Ельцин не признавался, что у него тайная-тайная мечта. Он очень хотел, чтобы здесь, в Москве, народ бы сам, по собственной воле, поставил бы ему памятник.

Коммунист, победивший коммунистов, то есть самого себя! Памятник – это покаяние тех, кто травил и унижал его все эти годы, кто смеялся над ним после Успенских дач, кто злобно шипел ему в спину, когда он положил на трибуну съезда свой партбилет… – покаяние тех, кто издевался над будущим Президентом России как только мог.