Кто-то говорил Наталье Дмитриевне (как проверить?), что люди, прошедшие лагеря, живут намного дольше, чем те, кому повезло, кто остался на свободе. Но каждый пятый либо сходит с ума, либо страдает нервной болезнью.

Она никогда не говорила с ним о ГУЛаге, не трогала эти годы, и только однажды спросила… вот чисто по-женски, из любопытства… что там, в лагере, было для него самое страшное?

Александр Исаевич сказал: однажды среди ночи он проснулся от непривычного шороха; опытные лагерники знали каждый шорох, отличали их друг от друга, но этот – был какой-то особенный, новый.

Александр Исаевич вскочил и увидел картину, еще не описанную в мировой литературе: вши стадом сбегали с холодеющего мертвого тела его соседа. Помер он час-полтора назад, труп остывал, и вши бросали его со скрежетом…

– Мы-то думали, Наташа… – Александр Исаевич говорил очень быстро, слова теснились и налезали друг на друга, он даже жестикулировал, быстро-быстро, – мы даже… были уверены, ты припомни, что «Архипелаг» заложит первый камень в будущий музей величайших издевательств советского человека над советским же человеком, над своими же согражданами. Музей как мемориал, который соединяет всех, кто ненавидит коммунизм, потому что коммунизм возможен только в ГУЛАГе… вот уж действительно – «каждому по потребностям, от каждого по труду»! И только в ГУЛаге может быть всеобщее равенство людей – в смысле бесправия!..

Когда Горбачев объявил великодушно «гласность»… – так вот же она, товарищи, ваша мерзость, целый музей, все собрано и подшито. «Архипелаг» – начинает, а продолжают – все, кто был там, каждый по-своему, кто как, кто крохоткой в тетрадке, кто – документами, кто развернутой строкой, не важно, как написанной, кто, может быть, рисунком. И все это льется и льется, музей все эти капельки соединяет в кулак, и тогда уж – не остановить!

Странно, они – вдвоем, сидят в машине, а Александр Исаевич говорит так, будто для него это бой.

Он всегда говорил так, словно это бой.

Привычка? Раньше он скорее изнехотя оборонялся, почему же сейчас-то бой?..

«Моя единственная мечта – оказаться достойным надежд читающей России», – записал Александр Исаевич когда-то. Неужели он думает (чувствует?), что в той России, которая сейчас строится, насильно, под давлением, но строится, его книги далеко не всем будут нужны (или совсем будут не нужны), потому что в его книгах больше подвига, чем литературы, а время такое (обрывается русская традиция), когда подвиг теряет в цене?..

– …Нет музея ГУЛАГа? Не оформлен?.. – Александр Исаевич говорил взнервленно, быстро. – Так подождите, главный камень, его основа, уже есть, уже заложены. Как появится, кстати… обязательно будет… и музей жертв Гайдара, их ведь, его жертв, уже сейчас – как в 37-м; Россия – страна… которая не умеет считать. Тогда, в 37-м, мало кто, в Москве особенно, замечал трупы, все недосуг было задуматься, людей… пострадавших было как-то не видно, сейчас Россия тоже не замечает, не верится… как не верилось в 37-м… что Холокост переходит в Холокост.

Россия сто лет назад… – Александр Исаевич, кажется, чуть-чуть успокоился, – это… 1/6 часть мира и 1/9 часть населения планеты; Россия сегодня – это уже 1/9 часть мира и 1/36 часть его населения… – разве не катастрофа… я хочу спросить? А мы вдруг… – Александр Исаевич так и не взглянул на Наташу, он все время смотрел – и говорил – в лобовое стекло; да и правильно, наверное, что он на Наташу не смотрел: она всегда была как бы в обороне, когда Александр Исаевич нападал, причем не важно, как он нападал и на кого, тем более если Александр Исаевич нападал на самого себя… – мы расколотили всех на лагеря… а что получили? Взаимную отчужденность зэковских сердец и войну! Ведь сейчас же ясно избрано: опорочить меня как личность, убить имя, если угодно, тут уже не ГБ старается, выдохлись, свои сейчас делают…

В Питере есть актер – Евгений Лебедев. Когда-то Наталья Дмитриевна видела его в «Мещанах»: Лебедев мог бы отлично сыграть Солженицына, они, бывает ведь так, даже внешне похожи.

Александр Исаевич замолчал внезапно, на полном ходу, так же как и начал говорить: уткнулся бородой – себе в душу.

– Поехали, наверное… – попросил он. – Когда… едешь – веселее как-то…

«Шевроле» завелся с третьего раза: совсем уж старенький, продать бы его побыстрее…

Они молчали – Александр Исаевич был какой-то потерянный, не в своем контуре.

«Схватилась мать по пасынку, когда лед прошел…»

Левка, Левка… – пишет грубо, да еще с патетикой: Саня-Саня, правдивость – колеблется, дает трещины и обваливается! И все это, Копелев уверен, только потому, что его старый «друг Саня» вообразил себя «единственным носителем единственной истины».

Ну-ну… – если происходит Обретение, если он, бывший солдат и узник, получает – для чего-то, да? – еще одну жизнь и в его новой жизни, из ее духа, из подвига, рождаются – одна за другой – его книги… словом, если Чудо возможно (и все – на словах – верят в его Бытие), почему же свои, прежде всего свои, коллеги, ведут себя так, словно он, Солженицын, всем им чем-то обязан, словно его книги уже не имеют, уже растеряли, «вложенную цель»…