Мы были уверены, что Элис и Бен, многие годы прожившие с нами, присмотрят за ней. Пообещав «приезжать домой» на выходные, мы отбыли из Лексингтона. Доминик возвращался в Америку, где собирался пробыть еще какое-то время. Он должен был вернуться с Вильямом. Мы сочли, что спешный приезд на похороны «деда» слишком травмировал бы Вильяма, и он остался с родителями Доминика. Элизабет и Чарльз поехали во Фримтон.

Я ждала в Лондоне. Следующий шаг был за Чарльзом.

Он появился через два дня. Его лицо было искажено, словно он скрывался от самого себя. Он был похож на робота, появившегося на фоне серого холста ширмы. Он остановился в дверях.

— Знаешь, у меня есть ключ… От входной двери… И от…

— Мастерской Элизабет?

— Да. Элизабет во Фримтоне. Рут, я не собираюсь пускаться в оправдания и объяснения. То, что произошло между нами, произошло. В твоей и в моей жизни.

Я кивнула.

— Рут, я много думал о том, что я должен тебе сказать.

— Спасибо.

— Мне нужно было подумать, Рут. Это серьезный вопрос.

— Мы отведали от запретного плода древа познания.

— Что?

— О, я говорю о грехе.

— Моя жена… моя первая жена была католичкой. Я только сейчас вспомнил об этом. Серьезный вопрос. Древо познания. Запретный плод.

— Именно.

— Но ты не католичка, Рут.

— Нет, не католичка. Но меня всегда привлекала религия.

— О-о!

— Ты удивлен?

— Немного, моя дорогая.

А… «моя дорогая»…

— Полагаю, ты нуждаешься в отпущении грехов.

— Нет. Нет, я хотел сказать тебе…

Ничего не говори мне, Чарльз. Ничего не говори. Я с грехом на «ты»…

— Послушай. Ты пришел, чтобы сказать мне, что «больше этого не повторится», чтобы предостеречь меня…

— Ты оскорбляешь нас обоих.

Я должна победить.

— У нас есть выбор. Это звучит слишком рационально. Слишком отстраненно. Прости. Мы можем выбирать между порядком и хаосом.

— Ну и что же такое, по-твоему, «порядок», Чарльз?

— Порядок это тайна. К порядку ведет… обман.

— А «хаос»? Что такое «хаос»?

— Хаос — это путь напролом. И гибель наших семей.

— И?

— Ты, Рут, насколько я заметил, создана для обмана во имя порядка.

— А ты?

— Не знаю. Возможно, на первый взгляд в еще большей степени, чем ты. Но я не знаю.

— Элизабет? — рискнула я.

— Мое первое условие, Рут, состоит в том, чтобы ты никогда не упоминала о Элизабет, когда мы остаемся вдвоем… в таком тоне.

— Условие?

Условие договора.

— Да, Видишь, Рут, мы стоим друг друга.

— Возможно.

Одинокие дети во тьме. Дети, которые когда не будут примерными и счастливыми.

Я, всегда считавшая, что кое-что умею, стала подмастерьем Чарльза Гардинга.

Я рассматривала его как свою добычу. Свою жертву. Но он оказался сильнее, чем я думала. Я расставляла ловушку. И сама же попалась в нее. Он подавлял меня.

Я не была готова к тому, что во мне проснется такой голод, который, если его не утолять, ставил под угрозу мою жизнь.

Чарльз тоже нуждался во мне. Но он умел ограничивать свое желание. А я не умела. Я узнала, что такое страх. Но я никогда не говорила Чарльзу о своем страхе. К чему вооружать того, кто и так силен?

Чарльз был сильным человеком. А сильный человек всегда боится. «Что лучше: бояться или любить?» Лучше бояться и любить. Можно ли совместить эти чувства? Они почти всегда приходят одновременно.

Из чего вырастает любовь ребенка? Страх, что его покинут, в то время когда он так нуждается в поддержке. Может быть, это чувство и есть любовь? Хотя, должно быть, это не точное название. Каким словом описать то, как одно тело вскармливает другое? Доминик обожал меня. И я видела, что он боится. Боится быть покинутым.

Теперь настала моя очередь. Круг должен замкнуться. Твоя очередь страдать, Рут. Стремиться к ускользающему знанию. И понимать, что никто не может познать тебя.

Студия Элизабет превратилась в символ моей, похоти. Однажды, только однажды я продемонстрировала заарканенному Чарльзу то, что относилось к прошлому — холсты, — и слепое голубое небо, написанное ею, было осмеяло мною. Молчание, тоска. И вещи Элизабет… я еще больше стала нуждаться в них.