Стефан стал своего рода катализатором, и через два года я родила сына Вильяма. Теперь у Доминика было все то, о чем он мечтал. Женщина, которую он любил, и сын. Стоит ли удивляться, что иногда мне очень хотелось отомстить ему за это?

Я была хорошей матерью. Самоотверженной матерью. Когда я смотрела на Вильяма, мои мысли останавливали свой бег. Я открыла в себе желание поклониться кумиру. Фарфоровое божество, которое я купала и одевала. Непроницаемая тайна крика и молчания, взгляд, исполненный мудрого понимания.

Движение сильное и упорное, навстречу мне. Хорошо известные, но обновленные звуки. Обращенные ко мне. Этого должно было быть достаточно. Для меня. Для кого угодно. Но этого не было достаточно.

Когда няня ушла от нас, я стала справляться со всем сама. Доминик был очень удивлен и страшно гордился мной.

Я знала, что моя любовь к Вильяму восхищала его. Она была большим утешением для Доминика. Восстанавливалось равновесие. И это было справедливо.

Доминик купил квартиру-студию и, по-прежнему веря в гармонию чисел, постарался создать симметрично организованное пространство для своей красивой жены и ребенка.

На фоне белых стен он разместил геометрические формы мебели. По углам стояли кремовые шезлонги, черные стулья образовывали правильный круг, идеальный треугольник из низких деревянных столиков с литыми ножками — он говорил, что это антикварные индийские столы. Старинный глобус красовался в гостиной, а напротив него возвышался телескоп.

Комната Вильяма была маленькой, выдержанной в лютиково-желтых тонах. Его кроватка застилалась покрывалом, на котором ядовито-желтые коровы и пастухи, казалось, гоняются друг за другом по желтому полю в цветах. Оно нравилось ему, и он делал из покрывала что-то вроде тряпичной куклы, покорной и любимой.

Наша спальня являла собой контраст голубых и темных тонов. Доминик устроил для меня небольшую гардеробную, в которую вела замаскированная дверь — у меня был от нее ключ. По одну сторону были развешены платья, сидевшие в обтяжку, — наряды, которые особенно нравились Доминику. Аккуратными рядами стояла обувь. На полках — стопки заботливо сложенных свитеров, отливающих черным, кремовым, красным. На маленьком туалетном столике — очаровательный беспорядок кремов и пудр. Менее очаровывающие взор предметы лежали в ящиках стола.

Именно там, в тесной темной комнатке, я хранила вещи Элизабет. Высокие каблуки — черный лак. Две пары шелковых трусиков, оливково-зеленые и черные, которые я переделала, подогнав к своей фигуре. Носки. Заколка для волос — новое приобретение. Берет. Почти новый.

Я знала о скрытом сексуальном смысле всего этого и отдавала себе отчет в тех намерениях, с которыми я надевала ее вещи. Но в моем поведении не было тоски по телу Элизабет. Нет. Настолько требовательна я не была. Казалось, Элизабет не нуждалась в этих вещичках. Так ли это было? Столько различных мелочей. Из года в год.

В первое время после замужества я тщательно прятала свои трофеи под грудами одежды. Или же засовывала их глубоко в ящик. Но время шло, моя гардеробная все более обживалась мной, и я перестала бояться вторжений. Я расслабилась. Обычно я не пользовалась этими вещами.

Они предназначались для особых целей. Я смотрела на них и думала о теле Элизабет. Я впадала в своего рода транс, кружа по своим владениям, погруженным в полумрак.

После замужества мое отношение к Доминику не изменилось. Я радовалась своей власти над ним. Я знала, что это не столь уж большое достижение. Не требовавшее особого искусства. Но я не была амбициозна. Мало кто по-настоящему амбициозен. Возможно, в нас есть какое-то древнее генетическое знание. Большая часть человечества не стремится владеть миром, угадывая череду разочарований. Люди предоставляют немногим слепцам искать тропинки к мудрости. И наблюдают, как те попадают в ловушки, приносят себя в жертву, и состязаются друг с другом. Гораздо удобнее занять место среди зрителей и следить за тем, как актеры выпутываются из положений, доигрывая пьесу до конца.

Возможно, материнство заворожило меня. Время шло. Я была словно в тумане. Я продремала пять лет. Телефонный звонок.

Телефонный звонок в Лексингтон, где мы с Элизабет решили провести выходные дни. Наши мужья были в отъезде.

Я подошла к телефону. Я слушала. Потом медленно положила трубку на рычаг и долго стояла в гостиной. Одна. Потом я отправилась искать ее. Она подрезала розы в саду.

Она обернулась. Что-то в моем лице подсказало ей, что она должна бежать прочь от меня. Через лужайку, минуя террасу. Через парк. Она то шла, то бежала, спотыкаясь, продираясь сквозь кусты, к озеру. Она пыталась скрыться от того, что знала я. От того, что я должна была сообщить ей. Когда я догоню ее. Или когда она остановится. Не раньше. Это был вопрос мужества. Ее мужества.

В конце концов она величественно обернулась ко мне.

Я с трудом разомкнула губы.

— Нет. Нет! — закричала она.

И она рухнула — в решающие минуты жизни тело имеет свои права.

Я была вестником того, что заставило ее тело предъявить свои права. Это была случайность — Доминик уехал в Калифорнию, мои родители гостили в Лондоне. Я стояла и смотрела, как слова, произнесенные мной, вьются вокруг нее. Я слушала, как она дышит. Звуки, исходящие от умирающей женщины. Звуки, словно острая бритва, кромсали воздух.