И вслед за этим цитируются последние предложения Дарвина.

“Куриные зубы и лошадиные пальцы” — такое же загадочное название, как и “Республика Плутона”, и требует более подробного объяснения. Если про новый том можно сказать, что в нем Гулд садится на любимого конька, то это особенно относится к одноименному очерку. Я объясню суть дела довольно подробно, потому что здесь я с ним полностью согласен, хотя некоторые (в том числе, судя по всему, и сам Гулд) считают, что я придерживаюсь противоположных взглядов. Я могу резюмировать это, по-новому повернув фразу, которую уже повернул Питер Медавар [238] . Если наука — это искусство объяснимого, то эволюция — искусство развиваемого.

Развитие — это изменения, происходящие в пределах одного организма, от одноклеточной стадии до взрослого. Эволюция — это тоже изменения, но изменения такого характера, что они требуют более тонкого понимания. Каждая взрослая форма в эволюционном ряду будет казаться “изменяющейся”, образуя следующую, но это — изменение лишь в том же смысле, в каком каждый кадр кинофильма “меняется”, образуя следующий. В действительности, разумеется, каждый взрослый организм в этой последовательности возникает на одноклеточной стадии, а затем развивается заново. Эволюционные изменения — это изменения генетически управляемых процессов эмбрионального развития, а не изменения, в прямом смысле образующие один взрослый организм из другого.

Гулд боится, что многие эволюционисты теряют из вида развитие, и это вводит их в заблуждение. В первую очередь это заблуждение генетического атомизма — ошибочного представления об однозначном соответствии между генами и деталями организма. Эмбриональное развитие идет иначе. Геном — это не какой-то чертеж. Гулд считает меня убежденным генетическим атомистом — ошибочно, как я подробно разъяснил в другом месте [239] . Это один из тех случаев, когда автор будет неправильно понят, если не интерпретировать его слова в контексте той позиции, с которой он спорит.

Рассмотрим цитату из самого Гулда:

Эволюция имеет мозаичный характер и проходит в разных структурах с разной скоростью. Все части тела животного можно во многом отделить друг от друга, благодаря чему и могут происходить исторические изменения.

Это производит впечатление отъявленного, очень антигулдиан-ского атомизма! Пока мы не поймем, с чем именно спорил Гулд: с представлением Кювье о том, что эволюция невозможна, потому что изменения в одной части бесполезны, если они сразу не сопровождаются изменениями во всех других частях [240] . Подобным образом и кажущийся генетический атомизм некоторых других авторов, который Гулд критикует, обретает смысл, если понять, с чем эти авторы спорили: с эволюционными теориями “группового отбора”, предполагавшими, что животные будут действовать во благо вида или какой-либо другой крупной группы. Атомистская интерпретация роли генов в развитии — заблуждение. Но атомистская интерпретация роли генетических различий в эволюции не заблуждение, и она лежит в основе веского довода против заблуждений вроде “группового отбора”.

Атомизм — одно из заблуждений, которые, по мнению Гулда, проистекают из бесцеремонного обращения эволюционистов с развитием. Есть еще два других, на первый взгляд, противоположных друг другу: заблуждение, приписывающее эволюции слишком большую силу, и заблуждение, приписывающее ей недостаточно большую силу. Наивный перфекционист считает, что живой материал бесконечно податлив и готов принять любую форму, какую бы ни диктовал естественный отбор. Он пренебрегает возможностью того, что процессы развития окажутся не в состоянии произвести желательную форму. Чрезмерные же “градуалисты” считают, что все эволюционные изменения крошечны, забывая, согласно Гулду, что процессы развития могут меняться очень существенно и сложным образом за отдельные мутационные шаги. Общая мысль, что нельзя конструктивно рассуждать об эволюции, не разобравшись в развитии, верна.

Должно быть, именно это имел в виду Медавар, когда сетовал на “истинную слабость современной эволюционной теории, а именно отсутствие полной теории изменчивости — теории происхождения кандидатур на эволюцию”. И именно поэтому Гулд и интересуется куриными зубами и лошадиными пальцами. Он доказывает, что атавизмы, или “повторы”, такие как курицы с зубами и лошади с тремя пальцами вместо одного, интересны тем, что позволяют нам судить о величине эволюционных изменений, допускаемых развитием. По той же причине он интересуется (и очень интересно пишет об этом) развитием полос у зебр и макромутаций, таких как дополнительная грудь и крылья у насекомых.

Я уже говорил, что нас с Гулдом считают научными противниками, и было бы лицемерием делать вид, будто мне в этой книге все нравится. Почему, например, он считает необходимым после фразы “Какой-нибудь строгий дарвинист” добавить “(я не из их числа)”? Разумеется, Гулд строгий дарвинист, а если нет, то строгих дарвинистов вообще не бывает, ведь если понимать слово “строго” достаточно строго, никто не будет кем-нибудь “строгим”. Жаль также, что Гулд по-прежнему осуждает такие невинные фразы, как “прелюбодеяние у лазурных горных птиц” и “рабство у муравьев”. На его риторический вопрос о его собственном неодобрении таких невинных антропоморфизмов — “Может быть, это просто педантское брюзжание?” — следовало бы ответить: “Да!” Гулд сам беззастенчиво пользовался термином “рабство у муравьев”, когда описывал это явление (“Со времен Дарвина” — предположительно, он написал это еще до того, как какой-то высокопарный товарищ усмотрел у этой фразы опасные идеологические следствия). Поскольку наш язык вырос в человеческом антураже, если биологи попытались бы запретить использование человеческих образов, им пришлось бы чуть ли не перестать общаться. Гулд — большой специалист в общении, и на практике он, разумеется, обращается с собственными пуританскими строгостями с тем пренебрежением, которого они, как он знает, и заслуживают. Уже в самом первом очерке в обсуждаемой книге он рассказывает нам, как две спаривающиеся рыбы-удильщика (рыбы-удильщика}) были пойманы “с поличным” и открыли “для себя то, что, по словам Шекспира, ‘знает стар и млад’ — что ‘все пути ведут к свиданью’” [241] .

Это, несомненно, прекрасная книга, и ее страницы светятся любовью к жизни натуралиста и уважением и теплыми чувствами историка к своим героям, а также проницательностью, расширенной и очищенной знакомством геолога с истинным масштабом времени. Воспользовавшись фразой Питера Медавара, можно назвать Стивена Гулда — да и самого Медавара — аристократом познания. Оба они необычайно одаренные люди, с некоторой заносчивостью, естественной для аристократов и тех, кто всегда был первым учеником в любом классе, но люди достаточно большие, чтобы это сходило им с рук, и к тому же достаточно благородные, чтобы быть выше этого. Читайте их книги, если вы ученый, и особенно если вы не ученый.