— Было, — буркнул.

— У него, — сказал Должиков, — на неделе по пять свадеб. Четверг — четвертинка, пятница — пьяница, суббота — не работа. А ты веришь!

Подлепич виновато, что ли, опустил голову; шея жилистая, в золотистых волосках, а затылок стрижен под машинку — по старинке, и воротничок того-с: не следит за собой, хорошо хоть, морально устойчив, кристальной чистоты человечина, такой ни при каких поворотах не уронит себя, с кругу не сопьется, работу не запустит.

Как бы заглаживая некоторую колкость в своих словах, Должиков легонько, невзначай, положил руку Подлепичу на плечо, — вроде бы некуда девать ее, тесновато, или оперся, чтобы поудобней усесться.

Но так и сидел.

Пока там, с трибуны, лилась не блещущая новизною речь о разных мелких недоделках, он все не мог избавиться от гнета: давила судьба Подлепича. В старину говаривали: крест нести. Крест, конечно. И несет, не ропщет — вот уж столько лет; что значит — Подлепич, кристалл, рабочая косточка! Грешно так рассуждать, да и те, кто с сердцем, тут вообще не рассуждают, а все же, глядя даже издалека на Дусины страдания, нельзя не согласиться, что для Дуси было б легче — как Геннадий Близнюков! Для супруга, для детей — легче не было бы, а для нее — легче. Смерть легка, а человек боится смерти по недоразумению: воображает, будто страшно будет примириться с ней, со смертью. Смерть сама примирит, у нее это мигом делается. У нее такой выключатель, какого в технике еще не придумали. Безотказный. Человек воображает, будто перейти роковую границу — мука. Не зря попы пугали адом, играя на этой ложной струнке. Тогда уж и рай не краше: душа-то нетленна и будь трижды праведной, а страдает.

Подлепич страдал, а Дуся — трижды.

Нет, краше смерть, чем тление, гниение, — всякий скажет. Перелом позвоночника, травматический артрит, полиартрит на этой почве, окостенение суставов, — он, Должиков, диагнозов не читал, не вникал в них, слыхал, что говорили, за точность не поручился бы, но и без диагнозов видно было, куда идет болезнь, и вот пришла, и дальше вроде бы некуда, однако конца не видать, а медицина еще и в заслугу себе ставит, что болезнь — без конца.

Да ей, болезни, давно уж конец настал, давно страдалица из списков вычеркнута, но люди — медики, немедики — никак не отучатся лгать друг другу: вот же в чем беда! Уже, казалось бы, вранье заклеймено, истреблено, — ан нет, просачивается! Не в том, так в этом. Не в ту лезет дырку, так в другую.

Он, будь на то его воля, сказал бы Подлепичу следующее: «На тебе яду, бери, ступай к Дусе и сделай доброе дело».

Решился бы? Он, между прочим, и на малое пока не решался: дескать, будет, Юра, тебе бодриться, обманываться и других обманывать, — все знаем, все видим. Ну?

Словно бы понукая себя, он посмелее прижал рукой плечо Подлепича, а острым глазом приметил движение в задних рядах и отвлекся: вставали, пропускали кого-то, кто слова просил, пошел к трибуне, — Булгак, вот кто!

— И здесь, Юра, смена твоя тон задает! — сказал Должиков, как по плечу потрепал, и самому не понравилось, как это было сказано.

В работе, в службе, в технике, в расстановке людей, в надзоре за ними, то есть во всем, что составляло содержание заводской его жизни, он был силен и никогда ни перед кем не прибеднялся — также и перед самим собой. Всякий овощ знай свою грядку! — он свою грядку знал и на чужой огород не зарился. Солдат тот, кто верен солдатскому долгу и, если хотите, призванию, а кто спит и видит себя генералом, у того — стремления выскочки. Этому, между прочим, потакали. Прочно и с пользой для общества сидит человек на своем стульчике, а на него уже смотрят косо: засиделся! Ему уже подсказывают: собирай манатки, перебирайся повыше — в кресло. Специалист — не мотылек; чтобы производить опыление, приносить пользу, ему не обязательно порхать от цветка к цветку. Выдвиженцы, конечно, должны быть, без этого нельзя, но не трогайте тех, которые корнями своими растут, а не кроной. Каждый ищет не просто почву, плодородную, удобренную, но и пригодную именно для него. Вырвешь из этой почвы, нарушишь звено — и забарахлила вся цепочка. Он, Должиков, видел причину большинства заводских неполадок в превратном понимании профессионального роста. На него уже тоже смотрели косо: засиделся! А куда ему расти? В замы к Старшому? Нет, не его грядка. На своем участке он крепко пустил корни: пробовали насильно пересаживать — не вышло. И не выйдет. На своем участке он был бог — все умел, что требовалось. А чего не умел, того уж не умел, и признаться в том нисколько не стеснялся.

Сочувствовать он не умел. То есть уметь тут нечего, приличие соблюсти всякий сумеет, а надо — иначе! Как? Словно бы потрепал он Подлепича по плечу и сам застеснялся. У тебя, мол, Юра, и смена такая выдающаяся, и сам ты выдающийся, и вот, гляди, как я тебе сочувствую!

Булгак пошел к трибуне вперевалку: куда спешить? подождут! Эх, манеры, манеры; за это б и спросить с Подлепича! Пока шествовал через зал, по проходу, нашлись бузотеры в крайних рядах, исподтишка задергали его, а он еще и остановился, обернулся, выбрал кого-то наугад и сдачи дал легонько, щелчком по макушке.

— Детвора! — сказал Должиков. — А трезвонят: акселерация!

— Вспомни нас, — отозвался Подлепич. — Тоже. Дурили.

Трибуна Булгаку пришлась не по росту — согнулся, чтобы с микрофоном вровень, и локти положил, а потом и прилег — на локтях. Прочие, предыдущие, тоже похожую позу принимали, но тех Должиков миловал, казнил — своих. Кому ж их казнить, как не ему?

К Булгаку он был вообще не расположен — предубеждение какое-то существовало. Манеры? Ну, этого не позволил бы себе: о нутре по манерам судить. Но что-то было такое — не явное, а скрытое, безотчетное: талант, не придерешься, а так и подмывало придраться.

— Давай-ка послушаем, — сказал он Подлепичу. — Чего там твой рабочий класс преподнесет нам новенького.

— О личных клеймах будет говорить, — предположил Подлепич, да так, словно заранее это ему известно.

Однако не складывалась у Булгака речь. Он был мастер подпускать шпильки, а на трибуне, как и в слесарном деле, шпилька, бывает, тянется, резьба негодная, да и не пришлось, видно, ему напрактиковаться в ораторстве.

Но как-никак — свой, представитель участка КЭО, а Должиков был патриотом и не скрывал этого.