С некоторых пор…

Забывается, забывается, вот опять в рабочей нервотрепке забылось это на минуту, и уже хотел было Должиков отчитать Подлепича за его бабские причуды-предрассудки, но вспомнил. И у самого, не подверженного предрассудкам-предчувствиям, шевельнулось неспокойное: а вдруг? И чуть оно шевельнулось, вся накипь, от которой — при мысли о Булгаке — не мог отделаться, сразу осела на дно.

Никогда не был Булгак конспиратором, но — довелось, и свое намерение, не вполне осмысленное, однако твердое, держал в секрете от дружков по общежитию, от соседей по комнате: сочли бы чокнутым, объяви он, куда собирается и зачем. На озеро? На водохранилище? На базу отдыха? Да там же пересменка, санитарный день, санитарная неделя, генеральная уборка перед осенне-зимним сезоном, никого, кроме обслуживающего персонала, ни одной зацепки, оправдавшей бы эту поездку, ни одного заводского приятеля, навестить которого могла бы явиться потребность. Это же не ближний свет — база отдыха; электричкой — больше часа, да еще пешком от электрички, и погодка — не ахти, переменная облачность, кратковременные дожди по области, на озере давно уж никто не купается, пустота, тишина, осень. Рыбачить? Так Владик Булгак не рыбак, это всем известно.

Свое намерение он вынашивал долго — с месяц, но каждый раз, как собирался осуществить, что-нибудь препятствовало: то тренировка в бассейне, то политзанятия, то техучеба, то в первую смену работал, а ехать после смены неинтересно — пока доберешься, стемнеет; рано стало темнеть.

Наконец-то выбрался.

Соседи еще отсыпались, он украдкой оделся, наскоро сполоснул лицо, вышел из общежития по-воровски, чтобы не засекли, — будто с узлом награбленного на плечах, — и только в электричке избавился от этого узла, вздохнул посвободнее: любо было сознавать, что не догонят, не остановят, не вернут и некому выпытывать, куда собрался в такую рань и зачем.

Определенных планов у него, не было, но расписание железнодорожное с июля еще знал он напамять и рассчитал заранее, когда выезжать и когда возвращаться, чтобы поспеть на завод к смене.

В электричке, вздохнув посвободнее, он стал у раскрытого окна и всю дорогу с ревнивой придирчивостью присматривался к мелькающим рощицам и перелескам, — ему хотелось, чтобы все было точно так, как в июле, но точно так быть не могло, он и не надеялся на это и великодушно прощал придорожной зелени ее позолоченную пятнистость.

Еще ему хотелось остаться одному, чтобы подумать о себе и о своей жизни, однако в электричке ни о чем не думалось, и он лишь глядел во все глаза, будто задавшись целью ничего не пропустить из того, что мелькало перед глазами.

На станции, сойдя с электрички, он тоже придирчиво осмотрелся, прежде чем пуститься в дальнейший путь, и по сравнению с июлем не заметил никаких разительных перемен: по-прежнему зеленели тополи, акация, сирень, и только под ивами, на перроне, асфальт был усыпан стреловидными желто-зелеными с коленкоровой подкладкой листками, но и в июле, в жару, ивы тоже понемногу осыпались, и, когда, обдавая теплым ветром и жарким запахом нагретого металла, проносился мимо станции проходящий дальнего следования поезд, эта рано опавшая листва желто-зеленой стайкой летела вслед за поездом.

В его распоряжении было достаточно времени, и потому он пошел на базу не прямиком, по шоссе, а вкруговую, лесом, — тогда, в июле, частенько ходили на станцию всей оравой именно так, через лес, по узкой тропке, зажатой с обеих сторон колючими кустами шиповника и боярышника.

Тропку эту, причудливо извилистую, уводящую в самую гущину чернолесья, открыл Маслыгин и гордился своим открытием, — мало кто знал ее, открывалась она не сразу, не с лесной опушки, а нужно было еще продраться сквозь кленовый подлесок и выйти на заветную тропку по неприметному ориентиру. Кто-то свалил там негодные шины от грузовика, но в дождливую пору поднялась крапива чуть ли не по пояс, и нужно было еще отыскать этот ориентир.

То ли понадобились кому-то негодные шины, то ли очень уж заросло — побродил, поискал, не нашел и набрел на другую дорогу. Это была проезжая дорога, но тоже узкая, лесная, с нависшими над ней ветвями столетних дубов, с пробитыми — глубоко и прочно — сырыми колеями, в которых кое-где застоялась пахнущая болотцем вода, а в ней недвижно лежали глинистые отражения узорчатой дубовой листвы.

Булгак пошел по этой дороге, пытаясь опять, как в электричке, подумать о важном и главном, но, как и в электричке, не получалось у него, и он лишь глядел во все глаза, будто бы для того и занесло его сюда.

А может быть, и для того.

Это лето, минувшее, было лучшим летом в его жизни, — так он наконец-то подумал, но ничего нового этим себе не сказал. Не стоило забираться в такую глушь, чтобы лишний раз возвеличить минувшее лето либо лишний же раз постыдить себя за корявую речь на рабочем собрании. Об этом он тоже подумал — о своем недавнем прилюдном позоре, но и это было старо уж, лучше бы вовсе не думать.

Водилась еще в лесу назойливая мошкара; он шел не спеша, отмахиваясь от нее, и уже, казалось, отмахался, отбился, но какая-то, самая настырная, не отставала, кружила назойливо, и это было очень похоже на то, как старался не думать о своем позоре, отмахивался, отбивался, и все-таки думал.

А дорога вела в низину, и тропка заветная, потерянная нынче, вела туда же, и, значит, направление взял он правильное — и шел, отбиваясь от этой назойливой мошки.

Как бы ни ставили его высоко на участке и как бы ни ставил он сам себя высоко — выше всех, — но это равнялось теперь нулю, потому что другие умели говорить с трибуны, а он не сумел, и никому никогда не завидовал так, как этим другим. Мошка настырная сопровождала его.

Отбиваясь от нее, он жадно разглядывал все по сторонам, как бы отыскивая июльские приметы в осеннем лесу, но по этой проезжей дороге тогда, летом, возвращаясь со станции, они никогда не ходили, — тут сумрачно было, дремуче и чем ближе к низине, тем туманней.