— И первая. Я никогда никого не любила, у меня даже парня не было, со мной никто знакомиться не хотел. Я переживала…

— Ты самолюбивая?

— Наверное. Мне хотелось замуж, очень хотелось. Чтобы всё как у всех. Муж, дети, семейные радости…

— И всё это пришло к тебе.

— Отец Леонид, вы только не смейтесь, я никому… Это наша тайна с Ильёй. Между нами ничего не было, ну, вы понимаете… Мне хотелось сберечь себя — к свадьбе. Думала, Илья не примет меня, такую, странную. А он слово дал. И — сдержал.

— Теперь ты жалеешь об этом?

— Я жалею, что всё так получилось. Вместо счастья — слёзы.

— Это легко исправить, скажи Илье «да» и вы снова вместе.

— Теперь уже я никогда этого не скажу.

— Тогда почему слёзы? Почему ты выбрала слёзы?

— Я их не выбирала! Я выбрала счастье детей и самого Ильи. Я люблю его, для меня его счастье — единственное, чего бы я хотела.

— Дарья, разберись. Ты выбрала то, что хотела, счастье Ильи, значит, и ты счастлива. Но у тебя глаза не просыхают. Почему?

— Не знаю, наверное, мне жалко…

— Себя?

— Да, отец Леонид, да! Мне жаль себя, жаль моих несбывшихся надежд, жаль маму.

— А тебе было жаль Вику?

— Было. Она славная. Илье очень повезло с женой.

— А теперь ты за неё рада? Рада, что они снова будут вместе?

— Рада. Хотя опять — слёзы…

— Разбирайся, Даша, разбирайся.

— Не могу, батюшка, помогите.

— Вот что я тебе скажу, девочка. Ты решилась на очень отчаянный поступок. Такие поступки — мера сильных людей. Но решиться — это ещё не все. Надо решиться и — выстоять. Ох, как крутить будет! Враг рода человеческого чистоты не любит, он не оставит тебя в покое, изведёт непотребными ночными мыслями, станет наскакивать со всех сторон, предлагать блестящие фантики, в которых сожаление о себе всех калибров. Поддашься, превратишься в самое несчастное существо на свете, в брюзжащую, подозрительную, желчную тётку, которой всё не так, перед которой виноват весь мир. А выстоишь — обретёшь истинную радость. Перед ней померкнет даже желанная радость, к которой ты шла всю жизнь. Слёзы… Это уже опасно, это начало борьбы. Тебе жаль себя, вот где слабое место, вот от этой печки и станет плясать враг. Он доведёт твою жалость к себе до самого последнего предела. Он будет дрессировать тебя, как пуделя в цирке. Берегись, девочка. Ещё раз хорошо подумай.

— Я, отец Леонид, ничего другого уже не надумаю. Всё, мосты сожжены. Вот только как мне одолеть жалость к себе?

— Радостью. Враг, как чистоту, так и радость не любит. Для него радость в глазах человека хуже рвотного. А твоё лицо пока его устраивает. Каждый твой мокрый от слёз платок — для него орден Ленина за выдающиеся заслуги.

— Я не пойму… Вот взять и просто начать радоваться… Ни с того, ни с сего, как в психбольнице.

— В истинной радости всегда есть причина. И у тебя она есть. Только вдумайся, девочка, ты, такая худенькая, такая, прости, неказистая, плечики узкие, запястья — тростиночки, а помогла сохранить семью! Сколько женщин разрушают семьи. В миражах придуманной, культовой любви, которой всё позволительно, эти женщины переступают через святое, оправдывая себя тем, что у них любовь. Лукавы сии жёны, девочка. Они любят только себя и свои утехи. Они никогда по собственной воле от них не откажутся. Истинная любовь — жертвенная. Это когда человек готов ради другого пожертвовать здоровьем, славой, благополучием, личным счастьем, которого ждал всю жизнь. Только такая любовь угодна Богу и Им благословлена. А всё другое — фантики…

— Значит, я люблю Илью.

— Любишь. И радость твоя поэтому безмерна. Ты помогла ему сохранить семью. От такой радости самый злобный враг ослепнет, а с поводырём это уже не враг, это уже инвалид первой группы.

— Я буду помнить ваши слова об истинной радости. У Гриши и Анечки есть отец, у Вики — муж. Семья сохранилась. Я буду радоваться…

Конечно, это не была исповедь. Просто беседа двух людей, которые очень доверяют друг другу. И узнали мы о сей беседе только потому, что исповедью она не была.

— Отец Пётр! — Илья бросился навстречу.

— Опять вместе и опять в Уранополис!

Батюшка сгрёб Илью в охапку. Ручищи могучие, ладони широкие, как лопухи. Прыгнул в катер, как в облако с парашюта. Катер сильно качнуло, отец Пётр довольно крякнул. Сел. Рядом уселся Санька.

— Рассказывай, командировочный.

— Не расскажешь всего.

— Оно и верно, про Афон рассказывать, Пушкиным надо быть. А ты кто?

— Коробейников.

— Не потянешь. Вот и я сейчас думаю: ведь матушка пристанет, попросит рассказать. А что я расскажу? После Афона молчать хорошо.

Катер фыркнул и помчался, подпрыгивая на упругой волне. Илья подставлял лицо солёным брызгам, ловил их языком, слизывал с обветренных губ. Он жалел, что закончилось удивительное путешествие, из которого он возвращается, как из другого мира в мир прежний.

Илья загорел. Неделя — это целая жизнь, ему казалось, что он не был в Москве полгода, такой далёкой виделась она ему с маленького катера, рассекающего Эгейское море. Он ощущал себя сильным, подвиги, которые ему предстояли, не страшили его. Одолеет. Мужик он или так себе, недоразумение с бородой. Старец сказал, как в воду глядел:

— Ты, Илья, жизнь свою в запутанный клубок превратил, теперь морока распутывать. Но ты по ниточке, не рви только, с терпением, ниточка за ниточкой.

А ещё старец сказал, что Господь послал ему Дашу для спасения души, и ради самой Даши Илье надо её оставить в покое. Илья сначала почти рассвирепел, ну почему кто-то знает лучше, чем он? А заглянул ли старец в его душу, а увидел ли там настоящее, редкое чувство — большую любовь? Она, что, не угодна Богу?

Старец глаза поднял, бороду седую пригладил да и сказал Илье: