— Почему нельзя, сейчас поправим, — возразил Никита и с этими словами, развернувшись, ухватил блатного за шкирку и за тулово, перевел на бедро, принял вес на плечевой пояс и отправил в полет. Мужичок, вереща кузнечиком, долетел до кирпичной кладки, шмякнулся об нее и ополз наземь. Среди гуляющих арестантов пробежал общий вскрик удивления, и тут же к Никите подскочили двое охранников. Один замахнулся черной трубкой, но почему-то не ударил, встретившись с Никитой глазами:

— Чего, парень, совсем охренел? По карцеру соскучился?

Обоих Никита видел в первый раз, а они его знали, это точно. У него вообще было ощущение, что в тюрьме его многие знали, про кого он и слыхом не слыхал. Словно вернулся в места, где давно не бывал. Все вокруг знакомое, и люди улыбаются приветливо, но толком ничего не вспомнишь.

— Какой-то псих, — пожаловался охранникам. — Подбежал и укусил. — Никита показал даже место у локтя, куда якобы впились зубы маньяка.

— Скоро тебе будет не до шуток, — предупредил охранник с дубинкой, но уже беззлобно.

— Мне и сейчас не до них, — уверил Никита.

Под ночь, уже после каши, его перевели в другую камеру, и он сразу понял, что час пробил. В небольшом помещении с четырьмя обыкновенными, не двухъярусными койками сидело всего трое, но это были особенные люди. Это были люди дела, а не слов. Один похож на узбека, точеный, длинный, с узким, будто нож, лицом, с блаженной, застывшей навеки наркотической улыбкой; второй вообще не человек, а волк, точнее не скажешь. Когда мельком глянул на Никиту, взгляд у него рассеялся, растекся, нырнул за спину, но сфотографировал намертво. Про третьего лучше не думать: человек-гора с детским личиком и радостным сверканием кроличьих глазенок. Никиту умилили простота, незатейливость готовящейся расправы, но озадачила оперативность. Всего пять дней кому-то хватило, чтобы его обнаружить и проплатить. Видно, Мусавай более важная фигура, чем он предполагал.

Никита поздоровался, ему никто не ответил. Лишь когда он уселся за свободную койку, человек-гора вдруг громко заржал, ткнул в него пальцем и сказал:

— Гниденыша привели! Братцы мои, во потеха!

Узбек и волк тоже многозначительно заулыбались и по очереди высморкались в сторону Никиты. Он поинтересовался:

— Резать будете или душить?

Прямой вопрос немного обескуражил всех троих, но после недолгой паузы человек-гора вторично заржал и добродушно ответил:

— Живьем скушаем.

Узбек, судя по тому, как деликатно сморкался двумя пальчиками, человек интеллигентный, пообещал:

— Не будешь дурака валять, сделаем по-быстрому, без боли.

— Я не буду, — поспешил заверить Никита. — Зачем мне. Моя песенка все равно спета.

— На что-то надеется, — впервые подал голос волк.

— Нет, — возразил узбек. — Это от страха такая типа истерика. Молодой, наглый, натворил дела. А отвечать неохота.

После этого до десяти часов, до отбоя в камере затеялся нормальный мужской разговор, в котором и Никита принимал участие на правах приговоренного. Сперва обсудили недавний матч «Локомотив» — «Зенит», где москвичи опять показали себя говном, и все трое пришли к согласию в том смысле, что тренера «Локомотива» давно пора укоротить, и перебрали несколько способов, как лучше это сделать. Самым щадящим способом вышло подвесить его за яйца на воротах стадиона. Узбек обернулся к Никите, участливо спросил:

— Сам за кого болеешь, мальчик?

— Я как все, — отозвался Никита. — За «Спартак». Но не сильно. Я всех люблю, кто хорошо играет.

Смешливый человек-гора заухал филином, его любая фраза Никиты повергала в дергунчик. Никита не сомневался, что среди этой троицы он ломовой.

Потом посудачили о бабах. Волчара со многими подробностями рассказал, как недавно поимел сразу четырех клевых телок, удовольствие, оказывается, утомительное, и из этой истории он каким-то образом вывел, что все бабы стервы, ни одной нельзя верить, а тем более нельзя поддаваться на их уловки в обзаведении потомством. Он высказал оригинальную мысль, что бабы рожают исключительно с целью заставить мужика на себя пахать. Узбек авторитетно возразил:

— Тут ты не прав, Фаня (волка, значит, звали Фаней). Женщины тоже бывают как люди. Ты Нинку мою помнишь?

— Ее все помнят.

— Еще как! — подтвердил и человек-гора.

— Ну что я могу сказать, — узбек не обратил внимания на язвительный намек, — у меня к ней претензий нету, я жалею, что с ней так обошлись.

— Сама виновата, — буркнул Фаня-волк.

— Пусть сама, я не к этому. Я с ней два года прожил, за все время она копейки не выклянчила, веришь, нет? Ведь бабу как проверяют, по вшивости, да?

— Еще бы, — подтвердил человек-гора.

— Нинка была не продажная. Споткнулась, да. Завшивела маленько, что было, то было, но не продажная. Был случай конкретный, когда ей за меня такие бабки давали, хоть по Европе гуляй. Не взяла.

Фаня-волк не выдержал:

— Забей, Рахмет. Она не только тебя, он весь кошт молдаванам сдала, и ты это знаешь. Чего зря воду мутить. Не хочу тебя обижать, но…

Заткнулся, а узбек перевел глаза на Никиту, и в них была тревога.

— Ладно, давай постороннего спросим… Ты про Нинку Поганку слышал, мальчик?