Этот упрощенный макиавеллизм не вызывает сомнений, если изучить довольно многочисленные свидетельства о данном инциденте. Выпад придал Мирабо популярности среди масс, но вызвал недоверие к нему со стороны министров.

Возможно, что совещание с лидерами Национального собрания, устроенное Мирабо, задумывалось как путь отступления. Предлог для него был основательным: речь шла о свободе действий Собрания в Париже.

На совещании присутствовали все те, кого события 5 и 6 октября выдвинули на первый план. Причины их вознесения были различны. Лафайет оказался единственным командиром, признанным армией. После отъезда Мунье и ста двадцати умеренных депутатов, последовавших за ним, главной моральной силой Национального собрания стал Триумвират, то есть Дюпор, Барнав и Ламет. На самом деле их было четверо. ибо Александр де Ламет был неразлучен со своим братом Шарлем; приходясь племянниками по материнской линии маршалу де Брою, владея огромным состоянием на Сан-Доминго, оба храбро сражались в Америке, потом стали приверженцами новых идей; в Триумвирате они представляли дворянство шпаги, его великодушную и безрассудную часть. Дюпор, человек глубокого ума и в прошлом душа Общества тридцати, неплохо воплощал собой бунтарский дух парламента и стремление полностью реформировать государственные институты. Барнав, самая интересная фигура из этой группы, — разночинец, уязвленный дворянской спесью. Чтобы взять реванш, он баллотировался в штаты от Дофине, хотя был всего лишь никому не известным адвокатом из Гренобля. Несправедливый и жестокий возглас, который он издал 22 июля, узнав об убийстве Фулона и Бертье [46] : «Так ли чиста была эта кровь?!» — прославил его больше, чем его подлинные — и немалые — заслуги. Именно Барнав должен был мужественно продолжить дело Мирабо. Сделав попытку спасти монархию, он рискнул своей головой и поплатился ею. Но тогда он был всего лишь экзальтированным честолюбцем, упивающимся ложными добродетелями.

Эти четыре человека и Лаборд-Меревиль, сын самого богатого банкира в Париже, встретились 16 октября в Пасси, у маркизы Арагонской, урожденной дю Сайян, племянницы Мирабо. Уже из этого понятно, от кого исходила инициатива встречи.

К Лафайету присоединился депутат-роялист Латур-Мобур.

У всех этих людей было нечто общее: они ненавидели Мирабо и презирали его. Но, втайне признав его власть над массами, вынуждены были считаться с ним.

Намеренно явившись последним, Мирабо сразу же постарался захватить инициативу. Чтобы произвести впечатление, он провел параллель между октябрьскими волнениями и теми, что он усмирил в Провансе прошлой весной. Он повел блистательный рассказ, возможно, не лишенный преувеличений, поведав, в частности, что во время своей предвыборной кампании приставил шпиона к одному из своих агентов, в котором он сомневался, велев убить этого человека в случае измены. Такие приемы в стиле Борджиа немного напугали триумвиров, бывших еще новичками в методах управления.

— Как, ваш человек убил бы его? — спросил Александр де Ламет.

— Да, убил бы, как убивают, — ответил Мирабо с выражением негодяя из мелодрамы.

— Но это было бы ужасным преступлением!

— О, во время революций низкая мораль убивает высокую.

После этой циничной и в то же время глубокой фразы Мирабо перешел к дискуссии. Все сошлись в одном: действующим министрам не хватает тех качеств, которые нужны, чтобы удержать бразды правления в это бурное время. Исходя из этого, рассмотрели состав нового кабинета при условии, что присутствующие исключат из него себя; это был хороший способ устранить Мирабо. Отразив маневр, тот заявил:

— Не собираюсь заниматься самопожертвованием, ибо и так воздвиг перед собой целую гору предрассудков, на разрушение которой потребуется время.

Его притворное самоуничижение растрогало Лафайета, но не убедило. «Герой Старого и Нового Света» не был лишен буржуазных предрассудков: для него порок начинался там, где наслаждения подвергали опасности приобретенные богатства; поэтому он презирал Мирабо за его долги; триумвиры делали вид, что презирают его за его пороки. В презрении они были единодушны; но в политике все это не имеет значения; в общем, все были в принципе согласны с необходимостью сформировать правительство, и Мирабо уточнил, что Лафайет сможет с пользой командовать Национальной гвардией только в том случае, если у него будет собственное правительство.

День перехода к действию сразу назначить не удалось; Лафайет был убежден, что Неккер уйдет с поста до конца года и что его уход и станет тем удобным случаем. Мирабо возразил: по его мнению, любое промедление губительно для государства.

— Близится время, когда мелких способов будет уже недостаточно для великих дел, когда жалкими средствами будет не избавиться от великих бед.

Этот аргумент подействовал; было решено, что на следующий день, 17 октября, Лафайет пойдет с Мирабо к Монморену, а вечером того же дня Мирабо получит аудиенцию у Неккера.

Пока же выдвинули несколько кандидатур для будущего правительства. Неккер должен остаться первым министром, «потому что нужно сделать его настолько же беспомощным, насколько он бездарен, и при этом сохранить популярность короля»; Шампьон де Сисе также должен остаться хранителем печатей. Ламарк получит портфель министра морского флота, Сегюр — иностранных дел; Монморена сделают герцогом и пэром и уплатят его долги; Лафайета произведут в маршалы Франции и дадут должность государственного министра; Талейран получит в свое ведение финансы; что же до Мирабо, то он будет счастлив и тем, чтобы «заседать в королевском Совете без особого поста».

Эти грёзы продлились не больше одной ночи.

Разговор с Монмореном утром 17-го числа прошел более чем сдержанно; министр принял Мирабо как просителя, а не как будущего коллегу.

Встреча с Неккером была еще менее обнадеживающей; из мемуаров герцога де Леви известно, что Мирабо проговорил с первым министром около пяти часов с глазу на глаз. Тот отказался от любых перестановок в кабинете, а о том, чтобы Мирабо заседал в королевском Совете, и речи быть не могло.

— Моя сила заключается в нравственности, — заключил Неккер.

Мирабо вышел от него разъяренный и полный решимости сражаться.

— Г-н Неккер, несомненно, интеллектуал и считает себя гением, но он силен только в экономике, а финансы — еще не всё государство, — заявил он герцогу де Леви. А в беседе с Лафайетом изобличил «грубую, даже бредовую гордыню жалкого шарлатана, который поставил престол и Францию на край пропасти и упорно пытается их туда столкнуть, вместо того чтобы признаться самому себе в своей бездарности».

Конечно, ярость трибуна была вызвана заботой об общественном благе. Но объективности ради надо уточнить, что ее так же легко объяснить и финансовыми затруднениями: никогда еще Мирабо не приходилось с таким трудом сводить концы с концами, притом что, видит Бог, в этом отношении ни один человек во Франции в последние пятнадцать лет, за исключением министра финансов, не мог бросить в него камень.