Депутат от Экса с аристократическим высокомерием взирал со своей скамьи на этого уличного смутьяна по имени Жак Дантон [52] .

Возможно, под воздействием отвращения, которое вызвала у него эта возмутительная сцена, Мирабо в тот же день написал и немедленно передал сороковую «записку для двора», о которой Ламарк сообщил: «Королева была чрезвычайно довольна Вашей последней запиской; она внушила новое доверие».

В этой сороковой записке Мирабо обращал внимание королевской четы на коварный маневр, который тогда пытались осуществить: из Лондона тайно привезли Жанну де Валуа, графиню де Ламотт — интриганку, затеявшую «дело с ожерельем». Сбежав из тюрьмы, куда парламент заключил ее пожизненно, авантюристка давала понять, что потребует у Национального собрания пересмотра ее дела. Можно себе представить, какой из этого мог выйти скандал.

«Невозможно описать, какое чувство возбудили во мне подобные несправедливость и коварство», — заявлял Мирабо в конце записки, тронувшей сердце Марии-Антуанетты.

Каким бы искренним ни было возмущение Мирабо, действовал он очень ловко; сообщив об освобождении госпожи де Ламотт, он бросил тень на двух человек: герцога Орлеанского, способствовавшего возвращению осужденной во Францию, и Лафайета, закрывавшего глаза на ее присутствие.

Командующий Национальной гвардией как раз хотел навязать престолу выбранных им министров. Мирабо предполагал, что он действует путем шантажа: Лафайет якобы пригрозил королеве бракоразводным процессом «из-за супружеской измены» в связи с пребыванием графа Ферзена в Сен-Клу летом 1790 года. Такое отвратительное поведение, совершенно несообразное с рыцарским характером Лафайета, не было доказано; прискорбно, что его вообще сочли возможным, но слухи об этом ходили самые упорные. Мирабо передал эти слухи, чтобы избавиться от соперника; дабы окончательно его погубить, он попросил, чтобы король приказал Лафайету арестовать госпожу де Ламотт. Королева не сумела скрыть своей радости, что подтвердило в глазах общественности сплетни на ее счет.

В конечном счете все дело кончилось ничем, но лишь потому, что 11 ноября 1790 года произошли другие события, резко изменившие позицию королевы по отношению к Мирабо.

Во время дневного заседания Национального собрания молодой офицер Шовиньи де Бло попросил позволения поговорить с депутатом Шарлем де Ламетом; тот тотчас вышел из зала. Посетитель, служивший в кавалерийском полку, расквартированном в Нанси, потребовал у депутата сатисфакции за слова, которые тот произнес с трибуны по поводу поведения этого полка во время мятежа.

Ламет отказался биться с ним на дуэли; отказ от поединков был обычным делом среди депутатов: некоторым бросали вызов постоянно. Мирабо как-то в один день получил пять картелей и ответил всем сразу в том духе, что всегда носит с собой «пистолет для убийц и трость для нахалов».

Ламету не повезло: его уклонение от дуэли вызвало скандал. Полковник кавалерийского полка, где служил офицер, вызвавший Ламета, был депутатом от правых и представителем виконтства Парижского герцогом де Кастром, сыном маршала. Шарль де Ламет, переложив на него ответственность за поведение Шовиньи де Бло, высказывался о нем столь нелицеприятно, что Кастр, сочтя себя оскорбленным, потребовал у Ламета удовлетворения. Дуэль состоялась на Марсовом поле днем 12 ноября. Ламет был ранен в левое запястье — рана болезненная, но неопасная.

Эта дуэль, простое объяснение между дворянами — бывшими собратьями по оружию, разошедшимися во мнениях, — тотчас обросла политическими толками, возможно, преувеличенными: Шарль де Ламет был влюблен в королеву, по меньшей мере так же, как Ферзен; безразличие государыни и стало одной из причин его поведения в Национальном собрании. Кастр, сын бывшего министра, сыгравшего важную роль в последнее царствование, был скомпрометирован по множеству причин: маршал де Кастр уехал к Неккеру в Копе. Ходили слухи, что там он поддерживает связь с графом д’Артуа, который плетет заговор в Турине. Герцог де Кастр ездил к отцу, и когда вернулся, депутат Жиро де Туари обвинил его в сношениях с врагами Революции.

А поскольку де Кастр слыл любовником принцессы де Тарант — невестки герцога де Ла Тремуля и любимой статс-дамы Марии-Антуанетты, — из вызова на дуэль с легкостью заключили, что Кастру поручено убить Ламета. Общественное мнение, ловко обработанное Ламетом со товарищи, пришло в большое возбуждение. Камилл Демулен вечером 12 ноября написал зажигательную статью. Напротив, Мирабо высказался умеренно; он лишь порекомендовал коллегам избегать дуэлей, чтобы не играть на руку аристократам, и посоветовал отправить к раненому депутацию. В этом герцог де Кастр его опередил: он прислал к Ламету своего врача и лично навестил своего противника.

Забота де Кастра о раненом Ламете не была принята обществом во внимание. Париж проснулся 13 ноября в сильном возбуждении; книгоноши за 3 ливра продавали брошюру, в которой подробно рассказывалось о дуэли и отравленной шпаге де Кастра.

После полудня из Пале-Рояля вышла группа смутьянов; их вожаки — Фейдель, будущий министр внутренних дел при Конвенте Паре, и Жиль Клермон, профессиональный провокатор, участвовавший во множестве других бунтов, — слыли фанатиками на службе у партии Ламета.

Эта толпа явилась в особняк Кастра (дом 72 по улице Варенн), вынесла двери и стала выбрасывать мебель в окна. Вовремя предупрежденный принцессой де Тарант, герцог де Кастр укрылся в ее доме. Ночью он эмигрировал.

Разгром особняка продолжался с ярым ожесточением; пощадили только апартаменты маршала де Кастра; мародерствовали с какой-то дикой радостью. «Это стоит взятия Бастилии», — заявила вечером квартирная хозяйка г-ну де Алему, автору мемуаров, содержащих подробный рассказ об этом дне. На многих гравюрах, изображающих разграбление дома, начертана мстительная надпись: «Лучший способ выставить аристократа». Вовремя предупрежденный Лафайет прибыл только тогда, когда дом уже разнесли; он не допустил только пожара, показав, что огонь перекинется на близстоящие дома. Правду сказать, Лафайет, тесно связанный с маршалом де Кастром, был настолько раздосадован, что на следующий день послал ему довольно пошлое письмо с извинениями; но на тот момент, чтобы не потерять популярность, он не стал вмешиваться и употреблять силу против плебса.