Шрифт:
Что?
Ведь Василий не ребенок. Его нельзя взять за руку и увести. Он любит Ангелину. У него здесь дом. Ему дорог здесь каждый корень, каждый посаженный им куст, каждый пущенный им в пруд ерш…
Да что ты, право, Аркадий! Зачем ты все это так близко принимаешь к сердцу? Нельзя же в ущерб большому распыляться на малое…
Но малое ли это? Малое ли?
Уже половина третьего, а ты не спишь. Ты все думаешь. Перестань. Усни!
Но как можно не думать, коли такой добрый и, главное, духовно Здоровый человек, как Василий, не понимает, что он в ловушке у Серафимы Григорьевны.
В ловушке ли?
Не он ли сам построил себе западню с мезонином и сознательно вошел в нее? Как тесно в твоей голове, Аркадий Михайлович… Как недостает в этой тесноте нужных, хороших мыслей…
Несомненно одно — ты должен поговорить со своим товарищем. Поговорить так же, как с Алиной, ничего не смягчая. Поговорить, не жалея и не щадя его. Дружба выше жалости.
Так он и решил, засыпая. Но уснуть, ему не пришлось. Раздался выстрел, а затем начался переполох.
Василий долго ждал хоря, а хорь не приходил. Наконец послышался шорох. Василий напряг глаза. Он увидел крадущегося вдоль затемненного фундамента зверька. Луна светила по ту сторону курятника.
Будь она неладна, эта луна! Чего доброго, промажешь, — тогда снова выслеживай всю ночь!
Василий выстрелил. Жертва с пронзительным визгом умчалась.
И когда все были на ногах, Василий увидел катающуюся по траве Шутку. Собака старалась выдавить передними лапами дробину из простреленного глаза.
— Милая Шутка! Несчастная Шутка!
Теперь стало ясно все. Это Аркадий нечаянно выпустил запертую в доме собаку.
Пока сбегали к Ветошкиным за Феней, пока она извлекала дробину из глаза собаки, уже рассвело.
— Будет жить! — сказала Феня. — Но останется кривой. Советую показать глазнику.
— Ах, Шутка!..
Василий ушел в малинник. Ему было безумно жаль скулящую собачонку. Ему было стыдно за нелепую охоту во имя куриного благополучия.
Разговаривать с Аркадием не хотелось. Видеть дрожавшую всем телом Шутку с перевязанной головой он не мог. Василий уехал на завод часа на два раньше срока.
И когда он уехал, Серафима, разводя руками, сказала:
— Скажите на милость! Как можно так расстраиваться из-за какой-то собаки… Усыпить ее, да и все! Цена ей в базарный день четвертной билет!
Тут к Серафиме Григорьевне подошел Баранов. И он спросил ее громко, чтобы слышали все:
— Скажите, Серафима Григорьевна, во сколько рублей вы оцениваете себя? У вас все имеет цену.
Серафима от неожиданного вопроса села на ступени крыльца и снова вывернулась:
— Так я же ведь в том смысле, чтобы Василия Петровича не расстраивала одноглазая Шуточка. Она собачка хорошая, и мне ее, милую, может быть, больше всех жалко! — всхлипнула Серафима Григорьевна. — И если я не реву, а сдерживаю себя, так только для того, чтобы других не расстраивать, — и залилась слезами.
Баранов на то выругался, хотя и довольно тихо, но достаточно энергично. Ожеганова эту брань услышала дословно.
Завтрака Аркадий Михайлович дожидаться — не стал. Он оделся и отправился в город. Его догнал Ваня. Он сегодня ночевал на даче. Этот молчаливый парень вдруг заговорил:
— Вы плохо подумали сегодня о папе, Аркадий Михайлович?
— Да-а, — ответил Баранов, — восторгаться особенно нечем.
— Я не о восторгах, Аркадий Михайлович… — Но папу нужно жалеть. Папа — хороший человек, очень хороший… Но он болен. Папа очень серьезно болен. За болезнь нельзя ненавидеть… Нельзя!
Баранов услышал в сказанном Ваней голос Лидочки. Она так же защищала своего отца.
— Может быть, он и болен, — отрезал Баранов, — но всякую болезнь нужно лечить. Лечить! — повторил он. — А не вздыхать. Сочувствие не всегда хорошее лекарство, комсомолец Иван Киреев…
В душе Баранова больше не было пощада. Нужно было действовать. И это убеждение не находило теперь никаких смягчений.
XXXVII
Фенечка приходила на дачу к Киреевым через каждые два часа. Она делала Шутке обезболивающие уколы, и к полудню собака перестала скулить.
Серафима Григорьевна, видя радение Фенечки и думая, что все что делается ради приработка, как бы между прочим обронила:
— Коли Фенечка так старается вылечить Шуточку, мы за каждый укол заплатим вдвойне!
Феня на это ответила довольно двусмысленно:
— С собак не беру.
Серафима Григорьевна сделала вид, что не поняла издевки, расплылась в улыбке:
— У собаки какие деньги! А у хозяев они случаются…
Ей очень хотелось завести разговор с Феней и расположить ее к себе. Но девушка не прощала и никогда не простит Ожегановой давнего гнусного намека на то, что будто Феня перебежала Серафиме Григорьевне дорогу к Ветошкину. И если бы не Василий Петрович и тем более не ее любимица Лида, которая обожала Шутку, конечно, Феня не появилась бы здесь.