Но сказанного Василию показалось мало. Василий хотел и не находил слов, чтобы объяснить ребятам, почему он в то воскресное утро бросился на них. Пораздумав, он сказал:

— А тогда я был пьян, ребята. Сильно меня напоила одна старая ведьма страшным зельем. А теперь я пить бросил. Навсегда. Будем знакомы.

Василий каждому из мальчишек пожал руку. А старик Копейкин, прислонившись к сосне, смотрел и слушал, — как он мог делать другое, когда так хорошо отозвалась теперь его сказка! Выздоравливал его любимец, которого он считал за сына.

Многое не так просто на белом свете…

— Что же дальше ты будешь делать, хозяин? — спросила Василия Серафима. — Какой высший суд будешь вершить в своем владений?

Василий ответил на это без улыбки, но и без злобы:

— Сегодня вечером будет продолжаться распад колониальной системы. Африку отдам африканцам… Она принадлежала мне до супружеского союза с Ангелиной Николаевной. Не так ли?

Вечером был отгорожен садовый участок, где стоял первый домик, с которого все и началось. Когда это было сделано, Василий сказал Прохору Кузьмичу с тем же юморком, без улыбки:

— Это моя единоличная недвижимая частная, понимаешь, собственность, принадлежащая мне одному но всем законам. Будешь жить в этой моей частной собственности. Будешь мне вносить, понимаешь, для проформы положенные по незыблемым коммунальным ставкам рубли и копейки. А в остальном ты никому и ничем не обязан.

Он произносил все это как шутейший манифест раскрепостителя. Но шутейность вдруг оставила Василия, и он, припав к груди Копейкина, стал просить его дрожащим голосом:

— Прости меня, Прохор Кузьмич, за мою слепоту и за все…

— Да полно тебе, Васятка! — испугался Копейкин. — Какие между нами могут быть счеты? Я ведь в охотку работал у тебя! Ради природы!

Многое не так просто на белом свете…

Не простым было и расставание Василия с домом, с черной смородиной и с карпами. Он все-таки их любил, и любил не только как собственник, но и как садовник, взрастивший их, как труженик, заставивший камень и дерево стать разумным строением.

Это все нужно различать и не валить в одну кучу. Но вали не вали, а расставаться приходилось со всем. И не половинчато, а с полным отрывом от сердца и соскабливанием с него малейших темных пятен — признаков злополучной домовой губки, которая пожирала его здоровое нутро. И он вырубает сейчас ее. Вырубает, может быть, вместе с большой, неслыханно большой любовью к Ангелине.

Многое не так просто на белом свете…

И вот начался вечер прощания. Вместе с ним начнутся и очень сентиментальные строки. Но вы должны простить человека, пишущего их, страдающего вместе с Василием, а может быть и более того. Не появляются же такие строки просто так! Что-то же порождает их. Может быть, пережитое…

Но не будем вплетать автобиографическое в ткань этого романа, хотя оно всегда живет во всяком произведении.

Когда завечерело, Василий приступил к обходу своего участка. Он коснулся каждой яблони, каждого куста, словно прощаясь с ними за руку. Особенно долго он задержался у ряда яблонь вдоль изгороди, сорт которых назывался «бабушкины». Они плодоносят на тринадцатый год. Их плодов, разумеется, не увидит Василий. Он никогда не придет на этот участок. Ему нечего здесь делать. Уж коли уход, так уход навсегда. Незачем встречаться и шевелить струны, которым положено умолкнуть.

С теми кустами крыжовника, которые были посажены Серафимой Григорьевной, Василий не стал прощаться. Это чужие для него кусты. У него с ними нет никаких отношений. Они воткнуты сюда ею, нахально они загустили ряды саженного им крыжовника. Он даже плюнул на одно ни в чем не повинное растение…

Потом Василий стал прощаться с изгородью, сожалея, что не сумел приставить к некоторым подгнившим столбам пасынков. Хозяйство нужно оставлять в полном порядке. Он до этого покрасил и промазал всю крышу. Проолифил новый пол… Нужно было бы заняться и пасынками, да не успел.

Потом он пошел в дом. Там плакала Ангелина. Но утешить ее теперь было не в его силах. Есть один путь примирения — она должна встать и сказать: «Василий, я ухожу с тобой…» А как же иначе, если она жена и друг?..

И если она это сделает в последнюю минуту, тогда не будет на земле счастливее и свободнее человека, чем он. Но Лина пока лежит ничком поперек широкой кровати. Что поделаешь? Не может — значит, не может. Но и он не может пойти на уступки. Аркадий Баранов — это же не просто Баранов, личность, частное лицо, фронтовой друг. Нет, это частица партии, в которой Василий мысленно состоял, а потом исключил себя из нее. Партийность-то ведь не только организационное оформление. Это, во-первых, как ты веруешь и как ты поступаешь. Не напоказ, а по требованию своей души. Как Сметанин из «Красных зорь». Как сын Иван, зашагивающий всем своим существом в завтрашний день. Без крику. Без желания попасть на Доску почета.

Прощание с комнатами было долгим. Побывав в каждой, начиная с верхних, Василий спустился вниз. Наладил радиаторы отопления. Заглянул в маленькую котельную. Немало она пожрала у него сна, заставляя зимой просыпаться после полуночи и подсыпать уголь… Ну да ладно. Что ее винить?

Василий Петрович, прощаясь со своим домом, обрывал сотни невидимых нитей, тянущихся от его сердца к каждому бревну, отесанному им и врубленному в стену. К каждой двери, навешенной им. К каждой раме, в которую он врезал стекла. К каждому кирпичу: если даже не он уложил его, то оплатил своим трудом. Здесь ничего нет чужого. Здесь все заработано им.