— Я девка… Я свое место знаю… Я только хочу спросить отца и братьев, что в этом доме мое.

И старший брат, опережая отца, ответил:

— Шмутки.

Отец промолчал, ожидая, видимо, о чем пойдет речь дальше. А дальше Саламата спросила:

— Значит, ни коня, ни коровы мне здесь не положено взять?

— А далеко ли ты собралась, дочь? — спросил отец.

— Замуж решила выходить.

— Куда? За кого?

И Саламата ответила:

— В широкую степь, за хорошего человека.

— А крепость ременных вожжей тебе не доводилось испытать, милая дочь? — спросил отец не без дрожи в голосе.

И дочь ответила:

— Значит, ты меня не только голой хочешь проводить из дому, а еще битой… Так бей, — она подала подвернувшийся под руку валек, при помощи которого в те годы вместо глажения катали белье. — Им-то способнее будет тебе изувечить меня…

Отец оторопел. Шумилина запричитала, заголосила на всю горницу. Ее слезы мало тронули Саламату. Видимо, она, передумав и решив для себя все, готова была ко всяким неожиданностям.

— Другая бы мать радовалась, а не обмывала бы солеными слезами, как покойницу, свою дочь, которая хочет жить своей норой.

— То-то, что норой, — взъелась мать, — а не домом! Как звери. Сходом. Как… — «как Анфиса», видимо, хотела она сказать, да не сказалось.

Анфиса до того пришлась теперь по нраву Ляпокуровой, что та даже запрещала ей подыматься вместе с собой. Сама управлялась утром со скотом и на кухне. Видимо, чистая, открытая Анфисина душа стоила больше ее ошибок.

Поговорив так утром, Саламата позвала меня сходить вместе с нею к Андрею Степановичу Конягину. Ей хотелось поговорить с ним при третьем человеке. И разговор с ним она повела так:

— Андрей Степанович, хотела бы я узнать, заслужил ли мой суженый Тимофей у тебя пускай хоть не полукровного, а самого захудалого конька.

— Значит, и он тоже… это самое?.. — неопределенно спросил Конягин.

— И это, и самое, — подтвердила Саламата.

— А отец как? Что братья? — задал второй, более определенный, вопрос Конягин.

— Шмутки девичьи отдали… Да вот лопату еще…

— А где вы жить будете? — И, не дожидаясь ответа, предложил: — Живите у меня. Все горницы опустели.

— Да нет, — сказала Саламата, — хватит с меня, что батрака полюбила, а жить хочу за хозяином.

Конягин пожевал бороду, подумал, а потом спросил:

— А над чем он хозяином-то будет?

И Саламата ответила:

— Над своими, над моими руками.

— Ну что ж, — сказал Конягин, — хорошо, что я нового человека присмотрел. Будто знал.

Он поднялся с лавки, позвал Тимофея и наставительно сказал ему:

— Серая-то полукровка тебе, пожалуй, лучше, чем конь, подойдет. Как-никак жеребята пойдут. Возьми ее вместе с полком на железном ходу. Плуг тоже можешь взять. Сбрую выбери, которую совесть подскажет. А там видно будет. Зерно, заработанное тобой, возьмешь, когда будет куда сыпать. Мешков у меня нет. Чистое горе стало с мешками, — обратился он ко мне, как будто шел разговор о самом обыденном.

— Как же это? Куда мы денемся-то? — спросил Саламату растерянный Тимофей.

— Зверь не спрашивает у своей возлюбленной, где они жить будут. Роет нору — и все. А мы разве хуже тех же корсаков? Запрягай свою серую, Тимофей. Дорогу я тебе укажу…

Не таковы были шумилинские характеры, чтобы бить отбой.

— Пускай намотает на кулак этих самых, — сказал Шумилин, — тогда и поговорим по-хорошему. Мы, чай, тоже не звери…

— Проводи нас, Антоша, за дружку и за подружку мою самую разлюбезную, — сказала мне Саламата, садясь на телегу. — Все-таки на свадьбу похоже будет.

И на виду всей деревни, праздных ротозеев и сочувствующих добрых людей, серенькая полукровка вынесла нас в степь. Мы отъехали не более двух или трех верст. Саламата показала, куда нужно свернуть и где остановиться.

Это была маленькая березовая рощица на пригорке.

— Здесь мы и будем с тобой жить, Тимоша.

Сказав так, Саламата взяла лопатку и принялась рыть ею землю…

Чтобы не затягивать рассказ, я миную две-три недели упорных, чуть не круглосуточных трудов Саламаты, Тимофея и отчасти моих.