Шрифт:
Сидя на опрокинутом барабане из-под кабеля, Назырбай похлопал в толстые ладони.
— Слушай, да ты настоящий лектор!
— Можем, — шутя погордился Сергей.
— Но ты еще потанцуй перед ним, — кивнул Назырбай на Николая.
— Чего-чего?
— Потанцуй! Обслуживать надо на высшем уровне.
В голосе Назырбая так откровенно сквозило желание оскорбить их обоих, что от неловкости и удивления некоторые женщины хихикнули.
Назырбай ждал ответа, не поднимая глаз от земли, приземистый, почти квадратный, налитый непонятной враждебностью.
— Ты чего разволновался, дядя? — коротко спросил Николай. Вряд ли Назырбай был намного старше него, лет на пять-шесть, не больше. Тем язвительней прозвучало «дядя». — Сам и станцуй!
— Перед тобой? — Вскинул глаза, ожег его взглядом. — Ты, молодой-красивый, веди себя аккуратно.
Сергей, наконец, произнес, не скрывая изумления:
— Чего придираешься?
Мельком посмотрев на него, Назырбай пренебрежительно кинул:
— Э-э, гуляй!..
— Куда гулять? — начал было расходиться Сергей, однако женщины зашумели, стараясь, заглушить ссору:
— Ну, хватит, чего распетушились?
Не знали они тогда, что ссору не погасить.
Удивительно, но получилось так, что Назырбай первым почуял, какая беда пришла для Турсынгуль. Уж как он уловил такое, никому не известно. Верно, перехватил какой-нибудь взгляд Николая, очень уж выразительный. Или в походке Турсынгуль, в ее движениях, в том, как она поправляла кокетливо повязанный платок, разглядел что-то опасное для нее и для себя. А может, просто сердце ему подсказывало? Влюбленное, оно — вещее.
2
Когда уж и поужинали, и каждый говорил, что хотел, не слушая соседей, Николай достал из шкафа гитару. Тронул струны, и тотчас поубавился разговор. От низких чистых звуков словно посвежело в жаркой комнате, где на стульях и кроватях расположились вокруг стола дядя Костя с Катериной, Михаил, Сергей, несколько женщин.
— Батюшки, он еще и музыкант, — восторженно ахнула Шура, средних лет подсобница, женщина пышная и, как многие полные люди, кроткого нрава.
— И вправду, — удивленно протянула Катерина.
Музыку в бригаде любили, песни, вплоть до самых модных, выучивали по «Маяку» а пели в добрых компаниях, не жалея голосов. Но вот играть на музыкальном инструменте никто не умел.
Николай смотрел на гостей растроганно и в то же время как бы отрешенно. Наверное, прикидывал, какую песню спеть для них, хороших своих товарищей, пришедших отметить его вступление в коллектив. Пусть не все собрались, бог с ними, с Турсынгуль, с Назырбаем… Он не в претензии, потому что всякий поступает, как считает нужным.
Запел хрипловатым баском, и гитара завторила ему чуть ли не как живая. Зазвучала «цыганочка», и вел ее гитарист, знавший диковинные переборы. Изумились гости такому умению, а когда вслушались в куплеты, то и вовсе обомлели. Вместо знакомых слов звучали какие-то другие, сами по себе обыкновенные, но, если вслушаться в то, как они чередовались и где Николай делал паузы, то открывался за ними иной смысл, ядреный, смачный. Собственно, один припев остался безобидным: «Эх, раз…» Все же остальное было греховно двусмысленным и хулиганистым.
У Сергея расширились глаза от восторга. Он замирал, слушая очередной куплет, а потом начинал барабанить по столешнице и выкрикивать: «Эх, раз, еще раз!» Вот это песня! Ее, конечно, не споешь при народе, но в своей компании!.. В такт его ударам подрагивала посуда с едой.
Поначалу женщины сконфуженно пересмеивались, затем Катерина сказала, ни к кому конкретно не обращаясь:
— И вовсе не смешно.
Дядя Костя благодушно махнул рукой:
— Ничего, весело чешет.
Лучше бы он промолчал: Катерина разозлилась, тем более что от ударов Сергея ей на подол свалилась со стола ложка, и проговорила четко:
— Пошлость одна, между прочим.
Разомлевшая от вина Шура не согласилась с нею:
— Да не смущайся, не девочка, крой, Колян, как есть!..
И Николай завел песню про девушку, которая «все ждала и верила», а дальше пошло такое, что Сергей зашелся в хохоте, а Шуру бросило в краску, и она забормотала, отмахиваясь от Николая:
— Да ну тебя…