Лессинг уже собрался было покинуть Берлин. Однако кузену Кнорре, который еще не успел попытать счастья в лотерее, легко удалось уговорить его продлить пребывание в Берлине, объяснив, что значительные дорожные расходы кузен понес, в основном, ради Лессинга.

Теперь Лессингу довелось познать и другую, приятную сторону своего до той поры печального опыта: день за днем он ощущал искреннюю расположенность берлинцев. В комнате брата ему приходилось непрерывно принимать посетителей. Несколько раз заходил книгоиздатель Фосс и как-то сообщил, что «Разные сочинения» Лессинга уже в типографии. Наконец он выложил перед ним чисто отпечатанные, без единой ошибки листы.

— Ну, конечно, вот истинно мастерская работа, не то что эти халтурные пиратские издания, которые то и дело обнаруживаешь то тут, то там, — уважительно произнес Лессинг.

Господин Мозес тоже почти ежедневно бывал у Лессинга, чтобы доказать разобиженному другу свою привязанность и преданность. Однажды утром он привел с собой Зульцера, который искренне посоветовал Лессингу «подвергнуть молву испытанию» и нанести визит австрийскому посланнику в Берлине. Вероятно, там только этого и ждут.

Но Лессинг лишь усмехнулся:

— Не в моих привычках себя предлагать.

Неожиданно из Гамбурга пришло скорбное известие. Ева сообщала, что ее престарелая мать скоропостижно скончалась. Лессинг ощутил в ее письме растерянность и уныние. Итак, обстоятельства требовали его срочного отъезда, и брат Карл с тяжелым сердцем вынужден был согласиться, что Готхольд не может дольше оставаться в Берлине.

За время продолжительного путешествия в карете до Гамбурга кузен проникся таким доверием к Лессингу, что решил поделиться с ним своей тайной. Кузен сказал, он-де понимает, что Лессинг ищет содружества свободных, широко мыслящих и рассудительных людей. Он, совершенно очевидно, желал бы избавиться от ограничений, налагаемых предрассудками, сословной принадлежностью, имущественным положением, местными обычаями. Он мечтает о равенстве благородных душ. Так вот, именно такое общество он, кузен Кнорре, нашел у вольных каменщиков. Многие крупнейшие ученые — самые светлые умы во всех немецких государствах — разделяют его взгляды.

— Нам следует преодолеть безысходность, — заявил кузен. — А как еще этого достичь, если не объединением всех здравомыслящих мужей?

Лессинг пожелал услышать подробности. Тут кузен, правда, заколебался, сказал, что, по понятным соображениям, речь идет о тайном обществе, но затем все же назвал имена некоторых ученых в Гёттингене и Лейпциге, которые, как он полагал, были членами общества.

— А в Гамбурге?

— Тут я вынужден помалкивать. Но расспросите-ка вашего старого друга, печатника Иоганна Иоахима Кристофа Боде…

Принадлежность печатника к ложе была Лессингу, разумеется, известна, и так, в глубокой задумчивости, он прибыл снова в Гамбург.

После того, как он сердечно поздоровался с Евой и прочувствованными словами постарался утешить детей, оплакивавших кончину своей бабушки, после того, как он несколько дней целиком посвятил любимой семье, Лессинг, наконец, отправился в типографию.

Цех был невелик. Среди наборных касс и прессов в рубашке с расстегнутым воротом и закатанными рукавами стоял Боде. Широкое лицо, недоверчивый, настороженный взгляд и грубые черты постоянно напоминали Лессингу о том, что в юные годы Боде был пастухом.

— Так кто? Кто же это? Брокман или Лессинг?

— Конечно, Лессинг! Неужели я действительно так похож на гамбургского актера Брокмана, что меня с ним путает даже мой старый друг Боде? Или это означает, что он — Гамлет театра, а я — Гамлет литературы? — И Лессинг продекламировал:

Их разговор длился долго. Сначала они припоминали свои тщетные усилия неустанно творить новое. Боде тоже пожертвовал все свое состояние, полученное им в приданое от жены, пытаясь спасти от краха совместно основанное «Книгоиздательство ученых» — то самое первое немецкое издательство в пользу авторов. В конце концов все средства канули туда без остатка. Ему пришлось мучительно начинать свое дело сначала, имея одну наборную кассу и один пресс.

Так что им было о чем поговорить, что порассказать друг другу. Под конец Лессинг перевел разговор на масонство. Он придирчиво выпытывал подробности, но уже 14 октября 1771 года в присутствии Кнорре и Боде был принят господином фон Розенбергом в гамбургскую ложу «Три золотые розы». После того, как церемония, проходившая в помещении, украшенном греческой колоннадой, закончилась, господин фон Розенберг, магистр ложи, спросил:

— Ну, теперь вы убедились, что я говорил правду: ведь вы же не обнаружили ничего такого, что было бы обращено против религии или против государства?

Лессинг раздосадованно взглянул на него и возразил с презрительным смешком:

— Ха, я-то как раз хотел обнаружить что-либо подобное! Это было бы мне больше по душе!

Вступление в ложу не повлекло за собой никаких видимых последствий, ибо, вернувшись в Брауншвейг, Лессинг узнал, что «великим магистром» тамошних масонов являлся не кто иной, как сам наследный принц…

Кроме того, сразу же по возвращении Лессинг получил от берлинского великого магистра Циннендорфа письмо, содержавшее предостережение — или, может, то была угроза? — чтобы он не вздумал, подобно Сократу, дискредитировать себя, «перейдя границы дозволенного». Главное, ему надлежало, в соответствии с уставом, требовавшим, чтобы разговоры о масонстве велись только за закрытыми дверями и только среди братьев-каменщиков, предъявлять берлинскому верховному судье любое сочинение, которое он «возымеет намерение незаконно предать гласности».