— Нетерпимость этих людей есть некий род глупости, — ответил Лессинг. — Даже если они и умеют читать, считать, писать, им все равно недостает самого важного образования: образования души, человеколюбия. Я знаю, просвещение находится лишь в начале своего пути, и если мы опустим руки, все опять погрузится в средневековый мрак.

— Но почему всегда «или-или», дорогой друг?

— Потому что во все времена ничто не свершалось само собой.

Затем оба вернулись к прерванной игре, и Лессинг добился-таки победы в этой партии, хотя позиция его еще недавно казалась безнадежной.

Вечером вся многочисленная семья вместе с детьми и дорогим гостем собралась за ужином. Случившееся было уже забыто, и за столом царило веселое оживление. Мама отменила запрет на разговоры за едой и, как ни странно, больше всех разошлась Мальхен. Малышка не только помогала матери, но и болтала, задавала вопросы и не давала никому покоя, пока не узнала, что молодая жена дяди Карла в Берлине тоже ждет ребенка.

— Так я и думала! Иначе ведь они оба обязательно приехали бы к нам в гости вместе с вами, господин Мозес. — Она испуганно прикрыла ладошкой рот: — Прошу прощения! Я хотела сказать господин Мендельсон!

— Считай, что тебя простили, — ласково ответил гость, — здесь ведь все называют господина Мозеса «господином Мозесом»!

После того, как дети отправились спать, разговор еще долго продолжался при свечах, и Лессинг признался, что пока никак не может отважиться на большую работу, но все же собирается писать исследование по истории эзоповых басен.

— Друг мой, вы размениваетесь на мелочи! — возразил господин Мозес и осторожно повел над столом обеими руками, словно стремился этим движением точнее передать свои чувства.

Но Лессинг только пожал плечами:

— Ни вы, ни я не в состоянии определить квадратуру круга.

На следующий день, когда господин Мозес и пасынок Лессинга Теодор уже сидели в почтовой карете, а ямщик, взобравшись на козлы, крепче ухватился за вожжи, когда, наконец, раздался звук рожка, призывавший поторапливаться и трогаться в путь, старый друг еще раз опустил окно кареты и сказал Лессингу, что теперь, когда он уезжает, у него гораздо спокойнее на душе, чем было по приезде. Чтобы пояснить свою мысль, он добавил:

— У меня сложилось впечатление, будто вы, несмотря ни на что, пребываете сейчас в довольстве и умиротворенности, и это состояние бесконечно ближе моему складу ума, чем то оживленное, но и несколько язвительное настроение, которое, как мне показалось, владело вами несколько лет назад.

— Да, я спокоен, я счастлив в своих четырех стенах, — прокричал Лессинг вслед удаляющейся карете, — но и бездеятелен, бездеятелен…

Рождественским вечером Лессингу пришлось послать за повивальной бабкой. Это оказалась высокая женщина внушительной комплекции в дорогом, расшитом золотом и серебром ярком одеянии: длинное, до пят, платье, а поверх него, почти как второе платье, столь же длинный белый передник. Даже украшенный лентами и кружевами чепец был из блестящей золотой парчи, и при виде акушерки Лессинг подумал, что никакая другая принадлежащая к бюргерскому сословию дама не отважилась бы на подобную роскошь в одежде. Такой наряд говорил о том, что в своем деле она добилась немалого признания.

Повивальная бабка держала под мышкой сиреневый узелок, в котором позже, когда его развязали, оказался нехитрый инструментарий акушерки: таз, льняная простыня и принадлежности для крещения.

Жена кантора и Мальхен были готовы, если понадобится, помочь повивальной бабке. Пощупав Еве пульс, представительная дама распорядилась приготовить как можно больше горячей воды и заодно поинтересовалась возрастом роженицы.

— Сорок один год, — сказал Лессинг.

— В таком случае необходимо пригласить еще и врача! — заявила акушерка столь решительным тоном, что Лессинг тут же собрался в дорогу. Он не хотел ничем пренебречь, ничего упустить.

Эта предусмотрительность оказалась весьма кстати, ибо роды протекали неожиданно тяжело. Пришлось даже применить ужасные железные щипцы.

На свет появился светловолосый мальчик и огласил комнату первыми криками. Добро пожаловать, дорогой сын! — подумал Лессинг. Акушерка завернула младенца в теплые пеленки и положила его в широкую постель Лессинга. Тот встал рядом, отказываясь уйти, и долго всматривался в лицо сына. Оно казалось ему таким родным!

Врач откланялся, пообещав заглянуть позднее, Ева спала, а повивальная бабка отвела Лессинга в сторону и предупредила, что ему потребуется немало выдержки. Но он лишь возразил:

— Теперь, когда я так счастлив?

Милое кудрявое дитя спало на подушках, поражая своей бледностью, и на следующий день тихо скончалось, как угасает огонек. Рождество 1777 года.

«Радость моя была недолгой: я лишился сына и горько его оплакиваю: ибо в нем было столько разума, столько разума! — писал Лессинг своему верному другу Эшенбургу. — Не подумайте, будто короткие часы отцовства успели превратить меня в этакого одуревшего папашу-болвана. Я знаю, что говорю. Разве это не было проявлением разума, что его пришлось тащить на свет железными щипцами? и что он сразу распознал неладное? — Разве это не было проявлением разума, что он воспользовался первой же возможностью, дабы снова покинуть этот мир? Правда, маленький негодник того и гляди утащит за собой и мать, ибо надежда, что мне удастся сохранить ее, все еще слаба. Единственный раз я захотел обрести те же нехитрые радости жизни, что и прочие люди. Но видно не судьба».