И так далее, и тому подобное, — произнесла Елена Якоби, перевернула листок и тотчас принялась читать вслух дальше: «Короче говоря, любезная подруга, раздобудьте-ка бедной доброй девушке мужа; или сделайте так, чтобы тот из ее родственников с материнской стороны, кого она знает и любит, пригласил ее жить к себе; или же, чтобы она поселилась вместе с какой-нибудь рассудительной и порядочной подругой в Гамбурге, — и тогда увидите, как я себя поведу! Я только не хочу, чтобы она предлагала свои услуги кому-нибудь из этих… Если же кому-то взбредет в голову называть такое мое отношение к ней любовью, так вольно же ему вкладывать в свои слова любой смысл, какой вздумается!»

Елена Якоби перескочила еще один абзац и стала читать черновик Лессингова ответа дальше: «Ну хорошо! Вы, наверное хотите меня перебить… дескать, подумайте же о самой девушке! — Я думал о ней, моя дорогая! — Так вот, знайте, что случай позаботился о моей добродетели… Да, да, мне удалось проникнуть в тайну ее маленького сердца…»

— Теперь все ясно! — вскричал Глейм, прервав читающую Елену на полуслове, и снова все это его изрядно развеселило. — Тут я знаю больше, чем может знать сам дорогой отчим: речь идет об овдовевшем почтовом советнике Георге Хеннеберге, сыне почтенных родителей: его молодая жена Луиза скончалась во время родов. Ребеночек выжил…

Лессинг воззрился на Глейма:

— Откуда у вас такие сведения!

— Я сидел подле Мальхен, когда они впервые увидели друг друга в обществе. Это произошло у Эшенбургов, как мне кажется, или у профессора Шмида, однажды вечером за ужином, недавно, когда я был в Брауншвейге. Вы, дорогой Лессинг, привезли с собой Мальхен. Там еще присутствовали Лейзевиц, а также оба Хеннеберга. На одном из них была траурная повязка. И я рассказал Мальхен, разумеется потихоньку, историю этого печального молодого человека. Она не спускала с него глаз. Однако, насколько я помню, они не сказали друг другу ни единого слова, и это будет, безусловно, тянуться долго, очень долго, — если только им вообще когда-нибудь действительно суждено объясниться.

— Может быть, — вставила Елена Якоби, — Мальхен останется у своей родной тетушки в Эшвейлере.

— Она вам уже прислала письмо? — поинтересовался Глейм.

Лессинг кивнул.

— И что она пишет, скажите же, что?

— Семь фраз о тоске по дому, — ответил Лессинг.

На следующий день гостей снова повели в сад Глейма, ибо каждый должен был написать на скрытой драпировкой потайной двери в садовом домике какой-нибудь девиз. Дверь эта смахивала на обширное собрание автографов.

Лессинг взял кусок сангины и перефразировал одно изречение Спинозы, не указав имени философа. Он написал: «Одно и всё, одно есть всё» сначала по-гречески, потом по-немецки. После некоторого колебания он приписал рядом свое имя.

Глейм протянул ему обе руки и рассыпался в благодарностях.

— Теперь есть о чем подумать, — заявил он. — Что-то ведь при этом обязательно должно прийти в голову, даже если никогда, раньше не слыхал такое высказывание. В нем, как я уже заметил, речь, видимо, идет о добре.

— О добрейшем, безусловно, о добрейшем, как вина папаши Глейма, — ответил Лессинг, желая покончить с этим делом.

Но Якоби, стоявший поблизости, заметно побледнел. Он отвел Лессинга в сторону и, явно нервничая, то шепотом, то горячась, произнес:

— Выходит, Спиноза был просто слишком учтив, чтобы объявить себя атеистом.

— На сей счет мнения расходятся, — отрезал Лессинг, повернулся и тут же уютно расположился на солнышке, на скамейке в «павильоне» Глейма.

Прошло несколько дней. Друзья уже возвратились в Вольфенбюттель, когда Якоби снова вернулся к этому разговору. Они сидели вдвоем в кабинете Лессинга друг против друга, и Якоби в поисках темы для разговора извлекал из своего бумажника и перебирал всякую всячину: письма Элизы, кое-какие критические заметки, философские наброски, афоризмы. Внезапно он вынул какое-то стихотворение, протянул его Лессингу и сказал:

— Вы сами не раз будоражили мир и вызвали немало скандалов, так не мешало бы и вам ознакомиться с чем-то подобным.

Лессинг стал читать. Стихотворение было озаглавлено «Прометей» и начиналось словами:

Имени автора не было. Лессинг спросил наугад:

— Стихотворение Гердера?

— Гёте! — ответил Якоби.

Лессинг внимательно дочитал до конца и вернул Якоби рукопись со словами:

— Ничего скандального я здесь не обнаружил: я знаю все это уже давно из первых рук.

— Вы знаете это стихотворение? — изумленно спросил Якоби.

— Стихотворение я вижу впервые, но нахожу его изрядным.

— Я также, иначе я бы не показал его вам.

Лессинг возразил:

— Я имею в виду другое… Позиция, с которой написано стихотворение, полностью соответствует моей собственной. Ортодоксальные представления о божестве уже не по мне; я их не приемлю. «Одно и всё!» Ничего другого я не признаю. То же утверждает и это стихотворение; и должен признаться, оно мне очень нравится.