Якоби вскочил, выказывая такое же возбуждение, как и в саду у Глейма:

— Таким образом, вы почти полностью разделяете взгляды Спинозы.

Лессинг остался совершенно невозмутим.

— Если уж мне положено именоваться чьим-то приверженцем, то я не знаю никого более подходящего.

Открылась дверь. Вошла Мальхен и доложила о приходе посетителя. Оба отправились в библиотеку, и диалог прервался.

Позже, когда снова выдалась возможность поговорить откровенно, Лессинг подсел поближе к Якоби, который тотчас отложил в сторону книгу, ибо ждал этого объяснения.

— Я пришел, — сказал Лессинг, — чтобы побеседовать с вами об этом самом моем «Одно и всё». Вы испугались…

Якоби возразил:

— Возможно, я покраснел или побледнел. Но это не был испуг. Честно говоря, менее всего я ожидал найти в вас спинозиста или пантеиста. А вы заявили мне об этом без обиняков. Я-то обратился к вам главным образом за помощью в борьбе против Спинозы.

— Так вы его все же знаете?

— Думаю, что мало кто знает его так же хорошо.

— Тогда вам уже не помочь. Лучше становитесь его верным другом. Иной философии нет…

— Пожалуй, это похоже на правду… А отсюда следует и все остальное.

— Я вижу, мы понимаем друг друга, — заметил Лессинг.

Не то чтобы неожиданно, но всего за одну ночь Брауншвейг и Вольфенбюттель обрели нового герцога. После кончины своего отца наследный принц Карл Вильгельм Фердинанд стал верховным правителем страны, и пока другие пребывали в печали, он уже рыскал в поисках добычи по городам и весям и предавался мотовству, ибо находил в этом немалое удовольствие. С этой характерной чертой его — равнодушием — не смог справиться за долгие годы упорного воспитания даже лучший учитель — аббат Иерузалем.

Тотчас же после высочайшей перемены власти Лессинг получил распоряжение «в самые кратчайшие сроки прислать опись наличествующих в здешней княжеской библиотеке дублетов».

Поначалу Лессинг упомянул лишь двойные экземпляры так называемой новой библиотеки, но его одернули, пояснив, что и те драгоценные старинные тома в витринах и железных сундуках, которые имелись не в одном экземпляре, должны быть названы герцогу. Затем последовало новое распоряжение передать все эти дублеты Гельмштеттскому университету.

Но Лессинг воспротивился. Поскольку библиотека этого университета не получила указания предоставить равноценную замену, хотя ее собственные дублеты заслуживали серьезного внимания, Лессингу стало ясно, что герцог ищет лишь предлог, дабы обратить драгоценные книги в деньги. Поэтому он письменно объяснил князю, что ценные дублеты дают возможность получить за них в обмен еще более ценные тома. К тому же в результате столь значительной потери пустые полки «так неприятно резали бы глаза».

Ответом ему было молчание. Тоже неплохо, подумал Лессинг. Значит, моя точка зрения восторжествовала.

Так он боролся за сохранность знаменитой библиотеки против ее разграбления собственным владельцем.

Но ему приходилось несладко. Близилась зима, и доброму главе семейства следовало позаботиться о припасах. Однако его сочинительство и раздумья приносили весьма скромный доход, поступлений из Вены ждать не приходилось, а потребности детей с годами росли. Энгельберт, проявивший изрядную тягу к учебе, поселился у кантора Штегмана, что также требовало дополнительных расходов…

Кроме того, Лессинг великодушно пустил в дом несчастного Дейвсона с женой и престарелого, совершенно нищего философа Кёнемана вместе с его псом солидных размеров.

При прежнем герцоге Лессинг в таких стесненных обстоятельствах взял бы свое вознаграждение авансом. Но теперь и в этом деле произошли перемены.

В конце концов он отправился в Гамбург и оставил там два «долговых обязательства», которые потом так и не смог оплатить. Кузен Кнорре после долгих колебаний дал Лессингу под расписку двести талеров, а старый знакомый Фридрих Людвиг Шрёдер, пользующийся успехом исполнитель героических ролей и директор Гамбургского театра, документально оформил давно обговоренный контракт: пятьдесят луидоров в год за две новые драмы Лессинга или две обработки чужих пьес лучшим драматургом, какого знала Германия.

Лессинг решил сначала переложить немецкими стихами «Саламейского алькальда» — драму непреклонного, уверенного в себе человека. Пора дать бой малодушию! — думал он; ибо это было не дело — покидать мир подобно Вильгельму или Эмилии, даже если произвол сильных мира сего становился непереносимым.

Но однажды, когда Лессинг вместе с Кампе и другими гамбургскими друзьями был в гостях у Элизы Реймарус, случилось так, что прямо посреди разговора он вдруг уснул. Другой раз он находился в типографии у Боде, где должен был, как в старые времена, проверить оттиск, но внезапно уронил голову на руки. Болезненная сонливость, которой он некогда страдал, вернулась опять, и это встревожило его друзей.