Едва вступив в должность учителя, бедный кандидат влез в долги. Ибо место нужно купить; место кандидата Рихтера в Вунзиделе (1760) стоило пять гульденов — добрая половина месячного оклада, который был так мал, что сэкономить из него хотя бы пфенниг для погашения долга казалось невозможным.

На втором году службы годовой оклад третьего учителя Рихтера повысился до ста девятнадцати гульденов. Для содержания семьи его могло хватить, лишь если ему платили за то, что он играл на органе на крестинах, свадьбах и похоронах, или если становилось больше школьников — это повышало его долю в доходе от платы за обучение. Бесплатно посещали школу только беднейшие из бедных.

Нищета учителей была давней немецкой традицией, которая, лишь постепенно ослабевая, продолжалась вплоть до нашего столетия. Известная насмешливая песенка о бедном деревенском учителишке долго была актуальной. Правда, почти все немецкие государства издали в XVIII веке законы об обязательном обучении, но они нигде не соблюдались и не улучшили существенно положения учителей. В Пруссии, например, первый такой закон был издан в 1736 году, но и через сто лет после его опубликования более полумиллиона детей школьного возраста, главным образом в больших городах, не учились. (В Берлине в 1838 году из 100 детей школьного возраста школу посещали только 60, в Познани — лишь 49, а в Аахене — и вовсе 37.) А с учительским жалованьем обстояло еще хуже, что и не удивительно, раз в параграфе 19 упомянутого закона сказано: помещики «вольны решать дело по своему усмотрению».

Вообще этот хваленый закон ясно показывает всю меру бедствия. Поскольку король Пруссии, Фридрих Вильгельм I, известный как король-солдат, в учрежденных им народных школах видел прежде всего школы для подготовки будущих рекрутов, этот закон применялся только в деревнях: горожане призыву не подлежали. За четыре талера твердого годового жалованья, которые церковь платила учителю, он еще обязан был содержать в чистоте божьи храмы. Зато ему разрешалось «свободно выгонять на пастбище корову с теленком, item [16] пару свиней и немного птицы», претендовать на часть воскресного сбора и ежегодно взимать с каждого ребенка «добрых четыре гроша». Но наиболее наглядно иллюстрирует положение учителя параграф 10. Он гласит: «Если учитель — ремесленник, он сможет прокормиться ремеслом, если нет, ему дозволяется шесть недель работать за поденную плату на уборке урожая».

Во второй половине XVIII века условия улучшились лишь незначительно. В сочинениях Жан-Поля много говорится об этом. Феодальное государство придавало мало значения образованию подданных. Чтение и письмо нужны главным образом для того, чтобы научить детей страху божьему и почитанию властей. Эпоха Просвещения не была эпохой просвещения масс. Буржуазия, которой служило просвещение, в целом не имела ни власти, ни желания, чтобы добиться просвещения народа. Все попытки разбивались о сопротивление знати и покорного ей духовенства. Даже лучшие умы Просвещения не стремились к радикальному изменению условий. Об этом свидетельствуют замечания Гердера по поводу открытия в 1780 году в Веймаре семинария для сельских учителей, основанного благодаря его действенной помощи. Цель семинария, сказал он, не в том, чтобы дать «молодым людям, готовящимся к работе в сельских школах, такого рода литературу и такое просвещение, которые… были бы им скорее вредны, нежели полезны. Слишком большие познания и умствования для тех сословий, которым они не нужны, бесспорно, принесут больше вреда, чем пользы». И он добавил, что семинаристам не следует жить в слишком хороших условиях, иначе возникнет опасность, что «нищенские школьные условия, каковыми они большей частью являются на селе, им потом покажутся неприятными и тягостными».

Прусский король Фридрих II, просвещенный «философ на троне», тоже стремился сдерживать просвещение в тесных — по возможности — рамках. Он писал Вольтеру: «Простонародье не заслуживает просвещения» — и указом 1764 года запретил принимать «в латинскую школу… детей крестьян, садовников и еще более мелкого люда». У него возникла мысль предоставить учительские должности инвалидам войн, которые он вел, — не из-за нехватки учителей, а чтобы сэкономить пенсии, правда лишь в том случае, если они, как с мудрым ограничением сказано в указе от 1779 года, умеют читать, писать и считать. (По сообщению военного министра, из 4000 инвалидов таких оказалось лишь 79.) Намекая на это и на плохие условия в байройтских школах, Жан-Поль писал в «Квинте Фиксляйне»: «В Бранденбургской провинции инвалиды становятся учителями; у нас учителя становятся инвалидами».

Не удивительно, что кандидаты теологии, влачившие жалкое существование в качестве школьных учителей, смотрели на должность учителя лишь как на переходную ступень к более обеспеченной должности пастора. Иные ожидали ее всю свою жизнь.

Иоганн Кристиан Кристоф Рихтер был более удачлив. Не прошло и пяти лет после его вступления в должность в Вунзиделе, а он уже смог перебраться вместе с женой, двухлетним Иоганном Паулем Фридрихом (именуемым Фрицем) и годовалым Адамом в пасторский дом деревушки Йодиц. Решающую роль здесь сыграли не столько его безусловные способности, сколько покровительство баронессы фон Плото из имения Цедтвиц, которая ценила в нем музыканта, учителя музыки ее дочерей и остроумного собеседника.

В воспоминаниях прошлое предстает преображенным. К нему обращаются не ради него самого, но всегда ради сегодняшних целей. Забвением, искажениями, поправками, истолкованиями, идеализацией воспоминания приспосабливают прошлые факты к дню нынешнему. Это не обман, это изменившаяся точка зрения.

Когда Жан-Поль вспоминал детство, он идеализировал его. У писателя для этого были основания, ведь детству он обязан многим: оно дало ему необходимое для прозаика чувственное восприятие мира и угол зрения, под которым он обычно описывал мир. Почти все его произведения построены на материале, накопленном в детстве. Он всегда помнит, что именно там все взяло свое начало: любовь к маленьким людям, презрение к знати, преклонение перед природой, знакомство с нуждой и бедой, стремление к перемене — все это определило одну, светлую сторону его мастерства, а другая оборотная, теневая, непременно сопутствующая свету, — его провинциализм, его сентиментальность, его наивная вера в добродетель и в бессмертие души, узость его стремлений, его чудачество. Как ни высоко он поднимался, как ни много читал, как ни широко думал — он оставался в узких границах своего детства. Никогда он не хотел и не умел скрывать своего происхождения. Это и делало его столь странным в глазах сына городского патриция Гёте. После первой встречи он назвал его чудным существом, и Шиллер подтвердил: «Он здесь чужой, словно с луны свалился».

Для профессора и придворного этой «луной» с общественной точки зрения была жизнь низов, крестьян на барщине и нищих школьных учителей, с географической — далекое захолустье, Фихтельгебирге, с культурной — убожество и ограниченность деревни и провинции.

Все это берет начало в Йодице, недалеко от Гофа, от «настоящего», то есть «духовного», места его рождения. «Заале, берущая, как я, начало в Фихтельгебирге, бежала со мной до самого Йодица». Она была «самым красивым, во всяком случае, самым длинным, что было в Йодице, она обегала его у горы, само же местечко перерезал небольшой ручей с мостиком. Небольшой замок и пасторский дом были здесь самыми видными постройками». В этом пасторском доме он прожил с трех до тринадцати лет. Оттуда до самой старости веяло на него «ароматом… увядшего детства», и из дали времен он приветствовал сельских жителей, желал им благополучия и важнейшей предпосылки его: «Да минуют их все битвы».