Но ему пришлось начать письмо заново, слишком уж легкомысленным показался ему самому тон его отчета. Он решил отказаться от удачной игры слов: «свободен как птица — то есть на птичьих правах», чтобы избавить склонного к долгим раздумьям старика от лишних волнений из-за трудностей, уже оставшихся в прошлом. Кроме того, явно не следовало слишком откровенно разоблачать двусмысленность понятия «хорошо обеспеченный». Ирония была здесь неуместна. Хотя поводов для нее хватало: здание знаменитой библиотеки было задумано некогда как конный манеж для давно позабытого герцога. Об этом и сейчас напоминал причудливый овальный фундамент. Опоясывающие галереи, плотно заставленные теперь книгами и стеллажами, служили в прошлом трибунами для публичных турниров.

«В прошлом»… «некогда»… — а какое, собственно, ему до этого дело? Библиотека была столь знаменита, что о происхождении главного ее здания можно было уже и не вспоминать.

Младший из сыновей старого пастора Лессинга, брат Карл, которого Готхольд Эфраим долгие годы поддерживал, во многом отказывая себе, почти в это же время получил должность ассистента в правлении Берлинского монетного двора. Эта новость, несомненно, обрадует и матушку, — добавил Лессинг в письме к отцу.

Однако о своих долгах Лессинг написал ровно столько, сколько отец, видимо, и без того знал от Карла. То, что его прекрасная библиотека частью в Берлине, частью в Гамбурге пошла с молотка, а кредиторы остались далеко не удовлетворены, — кому он мог на это пожаловаться? Он был вынужден делать долги — ну да, именно вынужден! — ибо его гамбургские начинания, немецкий национальный театр и книгоиздательство авторов, несмотря на все усилия, в конечном итоге потерпели крах.

Вину за все неудачи он возлагал на неподходящие времена, и, разумеется, на этот город торгашей и лавочников, и, если посмотреть глубже, на скороспелую мысль об объединении, когда в Германии все, и духовная жизнь тоже, непременно делилось на баварское, вюртембергское, саксонское и т. д. и коснело в этой разобщенности. Всему виной были обстоятельства — а расплачиваться приходилось ему!

Внезапно ему пригрезилась Ева. Бросив взгляд поверх свечи, он явственно представил себе ее сидящей в кресле, увидел такое знакомое лицо, умные глаза, милую улыбку, в которой в счастливые часы проскальзывало столько лукавства, что Гердер однажды не преминул отметить, будто фрау Ева даже в такие минуты оказывается точной, только женской копией Готхольда Эфраима Лессинга. Ах, милая моя подруга, что-то еще с нами будет, — подумал он, а может, как бывает со стариками, он произнес эти слова вслух? Проклятое одиночество!

Лессинг подошел к окну. Перегнувшись, он разглядел по левую руку в сумеречном свете уходящего дня купол библиотеки. Что и на что он поменял? Людей на фолианты, живые мысли и связи на мертвые буквы. Он скучал по Еве и ее детям. Как часто с наступлением сумерек его охватывало желание, чтобы вот сейчас Ева открыла дверь и предстала перед ним…

Однажды ему доставили записку. На сей раз Ева действительно приехала. Он поспешил в Брауншвейг. Она остановилась в «Розе», и, встретившись, они долго, долго держали друг друга за руки. Вместе с Евой в Брауншвейг прибыл ее брат, ученый из Утрехта. Они вместе были в Пирмонте, где пили лечебные минеральные воды, ибо после известия о смерти мужа, поехавшего по делам в Венецию и там скончавшегося, Ева чувствовала себя слабой и больной, а ведь ей приходилось точно и расчетливо выполнять множество обязанностей. Она осталась с четырьмя детьми на руках. Правда, перед тем, как отправиться в далекое путешествие, Энгельберт Кёниг поручил детей, «случись, не дай бог, — беда», заботам своего друга Лессинга, но того собственное неустройство погнало в Вольфенбюттель. К тому же у Энгельберта Кёнига были шелковая лавка в Гамбурге и две фабрики в Вене — одна по производству шелка, другая — драпировок, — но и тут, и там положение было не из лучших.

— Мой дорогой друг, почему вы не дали себя уговорить, будто вам очень полезно и крайне необходимо лечение минеральными водами? Неужели вы хотели лишить меня удовольствия общения с вами? — спросила Ева с улыбкой.

— Кто причислен к придворной челяди герцога, тот вынужден испрашивать позволения на отпуск, — возразил Лессинг и испытующе посмотрел на нее. Ее лицо снова обрело прежнюю округлость. Как выразителен этот изящный рот… и эти ясные глаза… да, она казалась ему такой близкой, такой родной.

— А может быть, это труппа Аккермана удержала вас в Вольфенбюттеле?

— Мне нет до нее никакого дела. Я уж подумываю, не дьявольские ли это козни — комедия преследует меня буквально по пятам.

— Мне просто не верится, что вы так раздосадованы прибытием театральной труппы Аккермана… Разве вы не замечаете, к чему я клоню?

— С вашего позволения, я ничего не замечаю! — ответил он со смехом.

— Но ведь в труппе всегда найдется юная лирическая героиня…

— У старика Аккермана все роли инженю играет его собственная дочь — курносая Дортхен. Что мне до нее?

— Но не хотите же вы меня уверить, будто госпожа Шух покинула эту труппу…

— Я и впрямь не знаю.

— А в Гамбурге, — сказала она, — недавно побывали итальянцы. Они привезли несколько опер. В особенности молодой тенор с приятным голосом был вскоре признан общим любимцем. Его считали самым милым… Вы ведь не станете ревновать?

Однако Лессинг лишь рассмеялся.

— Как поживают в Гамбурге мои маленькие друзья? Что делает крошка Мальхен, чем занимается Фриц, мой крестник?

— Я была вынуждена поручить заботу о детях госпоже Молинэ. На нее вполне можно положиться.

— А что нового слышно о Гамбургской лотерее?

— Следуя вашему пожеланию, я играла за нас обоих, — заявила Ева Кёниг, — одна из цифр совпала, и поэтому мне вернули почти все, что я поставила.

Лессинг, смеясь, обнял Еву за плечи и произнес со значением:

— С вами, милая госпожа, решительно невозможно остаться в проигрыше!

Брат Евы с изрядным изумлением наблюдал за этим бесконечным взаимным подтруниванием. Вскоре он перевел разговор на «ученые темы» и не преминул сообщить, что в ближайшее время должен получить кафедру в Гейдельберге. Не следует ли ему потом, когда это назначение состоится, как-нибудь и где-нибудь похлопотать и за Готхольда Эфраима…