— Замечательно! — восхитился де Мон. — И третий вопрос — к вам обоим: когда умерла Маргарита де ла Фонтейн?

Оливье рванулся было со стула, но остался на месте и не произнес ни слова. Молчала и Ангелина, и длилось это молчание долго, бесконечно долго, пока де Мон не изрек укоризненно:

— Silentium videtur cofessio!

Бог весть, поняли эти двое, что слова нотариуса означают: «молчание равносильно признанию», однако молчание оное царило еще некоторое время, прежде чем не раздался скрип, в котором нотариус с Ангелиной — да и сам Оливье — с великим трудом узнали голос счастливого наследника:

— Три часа назад.

— Расскажите же, как вы это проделывали? — с живейшим любопытством спросил де Мон.

Едва роковое признание свершилось, палаческое выражение исчезло с лица нотариуса — так же, как и грозные нотки из голоса, и теперь он выглядел не как строгий обвинитель, а как добрый дедушка, не знающий, то ли порицать внуков за их шалости, то ли восхищаться их изобретательностью.

Оливье, все еще смущенно улыбаясь, раздвинул полог и показал две доски, вытащенные из кровати. Ангелина же не отказалась снова подобрать юбки и забраться в свое пыльное убежище, так что голова ее оказалась почти на уровне головы покойной, которую она могла руками легко приводить в движение.

Де Мон хохотал словно дитя. У него даже слезы выступили на глазах от восторга, а потому Оливье, который всегда был весьма тщеславен и обожал похвалу, как женщина, с легким сердцем вынул из-за пазухи драгоценное завещание, которое доставило ему столько волнений и страданий, и протянул его де Мону. Нотариус пробежал глазами бумагу, мимолетно улыбнулся чему-то, однако не порвал завещание в клочки, как того с трепетом ожидал Оливье, а повернулся к Ангелине и спросил:

— Сколько стоило ваше участие в этой сделке, мадемуазель?

Ангелина в первый раз взглянула внимательно на этого более чем странного человека. Он был сухонький, скорее подходивший под определение «старенький», чем «немолодой», однако же весьма бодрый на вид. Его по-молодому яркие карие глаза, похожие на изюминки в ванильном сухарике, смотрели на нее безо всякого осуждения — и если уж не одобрительно, то лукаво и понимающе. Ей почему-то не захотелось солгать под этим добрым взглядом, и она с чистой совестью призналась:

— Я просила месье де ла Фонтейна жениться на мне и дать свое имя моему ребенку.

— Ого! — тихонько воскликнул нотариус и, прищурясь, окинул фигуру Ангелины внимательным взглядом; потом вновь всмотрелся в ее глаза, и она почувствовала себя совершенно беззащитной при его новом вопросе: — И вы полагаете, что он сдержит свое обещание?

Только очень тонкий слух различил бы легкие нотки презрения в его тоне, однако Ангелина их уловила — и вновь не стала лгать:

— Теперь-то, конечно, нет. Да и в любом случае — едва ли!

— Да ты что?! — взвился Оливье. — Да я же дал слово! — Взгляд его наткнулся на понимающую улыбку старого нотариуса, и он, засмеявшись, обреченно махнул рукой, как бы сдаваясь: — Да что говорить… Слаб человек — одно скажу. Но теперь уж все равно — дело не выгорело!

— Вы еще молоды, друг мой, — зажурчал голос де Мона. Он, снова разворачивая завещание, внимательно вглядывался в него. — Вы молоды, потому и не знаете, что все на свете поправимо.

— Да, о да! — криво усмехнулся Оливье. — Все на свете поправимо, кроме смерти! Это я прочно усвоил еще в России!

— Россия… — мечтательно вздохнул де Мон. — Россия богата красавицами! — Он не без игривости подмигнул Ангелине, тяжело поникшей на край стола. — Кстати, некогда я знал одного русского. Это было… Дай Бог памяти… вскоре после казни нашего последнего короля. Я желал изучать русские афоризмы — пё-слё-ви-сы, — с явным удовольствием выговорил де Мон, — и мой русский друг, очень недовольный убийством короля, говорил, что, поскольку монарх раскаялся и намерен был жить в мире со своим народом, его не следовало казнить. У русских есть очень загадочная пё-слё-ви-са о том, что нужно прощать раскаявшихся… дай Бог памяти… — Он потер ладонью лоб. — А, вспомнил! Побритую бороду меч не сечет!

Ангелина с истерическим визгом уткнулась лицом в стол. Де Мон сочувственно кивнул:

— Пожалуй, эти слова применимы и сейчас, не так ли, сударыня? Когда человек искренне раскаивается, жизнь открывает перед ним новые пути! — И он вновь обратился к Оливье: — Так вот, насчет того, что все поправимо. Это ведь в самом деле так. Вообразите, что поправима даже та ситуация, в которую вы лихо вляпались!

И он до бесконечности тянул паузу, тянул, пока не увидел, как выпрямилась Ангелина и как глаза Оливье зажглись ожившей надеждой, пока оба они враз не выдохнули:

— Как?

— Очень просто! — хлопнул нотариус ладонью по столу. — Только для этого нужно, чтобы мадемуазель еще сегодня стала моей женой.

В это время истекли заветные полчаса, но еще прежде, чем нотариус Блан и префект полиции вошли в дверь опочивальни покойной Марго де ла Фонтейн — встревоженные, даже испуганные, еще не знающие, что им предстоит не карать преступников, а засвидетельствовать бракосочетание, — Оливье стало известно, что «завещание тетушки Марго» не будет уничтожено, однако и ему не придется в полной мере насладиться богатством. Впрочем, на его содержание ежегодно выделялась преизрядная сумма, ну а сам капитал по доверенности поступал в распоряжение Анжель д'Армонти, по мужу — Анжель де Мон. Через два дня, после исполнения всех формальностей и оформления на имя Оливье дома тетушки Марго (он и его получил в придачу к пенсиону!), де Мон с супругой и ее кузеном (таков теперь был официальный статус Оливье) намеревался отправиться в Париж, где им предстояло жить в новом особняке на бульваре Монмартр.