Нико, круто повернувшись, посмотрел на меня.

— Ты что-то сказал?

— Ни звука!

Его глаза показались мне просто измученными.

— Извини! Я думал… думал… думал… вини… вини… вини…

Нико не закончил фразу. Я так и не узнал, что он думал. «вини… вини… вини…» — шептало эхо. И вдруг мне почудилось, будто я слышу нечто другое и более значительное, нежели просто отзвуки того, что говорили мы: злобен… злобен… злобен… постыдный… постыдный… постыдный…

Я резко поднялся. Негромкий шорох, что раздался при этом, прокатился по всему сводчатому ходу и вернулся назад, и эхо прозвучало, будто зашевелились сотни людей-невидимок, будто сотни башмаков шаркали по каменному полу, а сотни рукавов слегка коснулись каменных стен. злобен… злобен… постыден… постыден…

Был кто-то, кто шептал. Я покосился на лица, хотя не думал, что губы, высеченные из камня, могут заговорить, обращаясь к живым людям.

Каменные маски снова вытаращили на нас глаза. Я облизал пересохшие губы. Глаза и впрямь глядели на нас. В иных пустых глазах мелькал отблеск света. Нет, я не верил в это, но —

..мелок и постыден…

…труслив и злобен…

…злобен… злобен… злобен…

Обвиняющий шепот продолжался. Откуда он шел?

— Есть там кто-нибудь?

…кто-то там… кто-то там…

…злобен… кто-то злобен там…

…какой-то убийца…

Это прозвучало тихо, почти беззвучно, но я расслышал: «Какой-то убийца»! Есть здесь какой-то убийца?

— Я не…

Я напряг все силы и сам остановил себя, потому что не мог выговорить это последнее слово. У меня не было ни малейшего желания слышать, как стены целый час будут нашептывать мне: убийца, убийца, убийца!

Я стоял выпрямившись, оцепеневший и напряженный, как конь, когда почует кровь. Сердце галопом промчалось куда-то вперед, и хотя тело взывало о покое, я не мог заставить себя терпеть и дальше…

— Да замолчите же! Тише! — внезапно воскликнул Нико так громко и отчаянно, что я подпрыгнул, будто испуганный козленок. тише… тише… тише… тишина… мертвая тишина… мертвая тишина… мертвая… мертвая… мертвая…

У меня на глазах одно из каменных лиц превратилось в лицо человека, которого я знал когда-то. Да, я увидел лицо Вальдраку, с глазами умирающего Вальдраку, и перерубленную шею, и льющуюся кровь.

— Нет!

Я не мог удержать это слово. И эхо подхватило его, перевернуло и возвратило мне назад. нет… нет… ты… ты… ты… ты… убийца… труслив… труслив…

Я зажал пальцами рот, чтобы не произнести ни слова, чтобы громко не закричать, не утопить обвинения в потоке гневных выкриков! Вальдраку таращился на меня, и кровь стекала с его разрубленной шеи. Я закрыл глаза и шатаясь отступил на шаг… Но когда я их открыл, он по-прежнему был, но уже в другом месте, в четырех местах, в пяти местах… Сотни глаз Вальдраку таращились на меня, застывшие и омертвевшие, будто глаза заколотого поросенка. И ведь это был я, я убил его, ударил сзади, пока он ползал в грязи, забил его, как забивают поросенка. Убийца! Трусливый! Мелкий и гадкий!

Я сидел на корточках в середине сводчатого хода, не чувствуя ног. Я обхватил руками голову, как будто ждал удара, но все равно не мог заглушить звуков извне, избавиться от упрямого шепота, который повторял, что я — убийца, трус из трусов, который бьет в спину. постыден… постыден… постыден…

— Давин!..

Мне понадобился какой-то миг, чтобы понять: это не Шептуны, это голос Нико. Я медленно открыл глаза.

Лицо его было серо-бледным, а глаза полны отчаяния. Он казался сумасшедшим. Он протягивал мне руки с растопыренными пальцами, отставив их подальше от себя, словно боялся чем-то замарать свою одежду.

— Нет! — ответил я. нет… нет… нет… кровь… кровь… кровь…

Он тяжело дышал, и дыхание его больше походило на плач.

— Ты уверен?

— Да!

— Слава богу!

Однако стены все продолжали шептать: «…кровь… кровь… кровь…»

Я не знал, сколько времени прошло, прежде чем они пришли за нами и вывели из Зала Шептунов. Снаружи было темно. Не может же столько тянуться одна ночь. Должно быть, прошло немало времени. Целая вечность! А может, наступил уже следующий вечер. Мои губы пересохли и потрескались от жажды, но это не имело значения. Важно было другое: заставить Шептунов замолчать. В Зале Шептунов не было ничего, что называлось бы сном, лишь кошмары. И только одно было хуже бодрствования — это сон.

Они провели нас вдоль короткого хода и ввели меня и Нико каждого в свою маленькую камеру. У меня так кружилась голова, что стражам пришлось поддерживать меня, и когда они закрыли дверь, я даже не подумал поглядеть, заперли ли они ее.

Там было пусто, одни голые белые стены. Лунный свет струился через маленькую четырехугольную отдушину. И было тихо.

О, тишина!

Я всасывал ее, словно жаждущий воду. Я опустился на узкие нары, натянул до подбородка одеяло и заставил себя провалиться — вниз, вниз, вниз, — в глубокую дыру сна.