Федр. Да еще какие разногласия! Иначе как бы, по-твоему, тебе удалось высказать о ней все, что ты только что наговорил: она — пагуба и для влюбленного и для любимого, а с другой стороны {D} она — величайшее благо.

Сократ. Ты совершенно прав. Но скажи еще вот что, а то я из-за своего восторженного состояния плохо помню: дал ли я определение любви в начале моей речи?

Федр. Клянусь Зевсом, да, и поразительно точное.

Сократ. То-то же! Насколько же, судя по этим твоим словам, Нимфы, дочери Ахелоя, и Пан, сын Гермеса, искуснее в речах, чем Лисий, сын Кефала! Если я не ошибаюсь, кажется, и Лисий в начале своего любовного сочинения заставил нас допустить, что любовь есть одно из проявлений подлинно сущего {E} — правда, такое, как ему самому было угодно, — и на этом он построил всю свою речь до конца. Хочешь, мы еще раз прочтем ее начало?

Федр. Если тебе угодно. Однако там нет того, чего ты ищешь.

Сократ. Прочти ты, чтобы мне услышать это самому.

Федр. «О моих делах ты знаешь, слышал уже и о том, что, {264} по-моему, будет полезно, если мы с тобой поладим. Думаю, не будет препятствием для моей просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен: влюбленные потом, когда проходит их страсть, раскаиваются, что делали добро возлюбленному…»

Сократ. У него, видно, совсем нет того, чего мы ищем. Он в своей речи пытается плыть на спине не с начала, а с конца назад, и начинает с того, чем кончил бы влюбленный свое объяснение с любимым. Разве я не прав, Федр, милый ты мой?

{B} Федр. Действительно, Сократ, то, что он здесь говорит, это — заключение речи.

Сократ. А как обстоит дело с остальным? Не кажется ли, что все в этой речи набросано в беспорядке? Или, по-твоему, второе место почему-то непременно должно занимать то, что сказано во-вторых, а не что-нибудь другое? Мне, невежде, показалось, что этот писатель беззастенчиво высказывал все, что ему приходило в голову. А ты видишь какую-нибудь необходимость, общую для всех сочинителей речей, в том, что Лисий расположил все именно в такой последовательности?

{C} Федр. Напрасно ты думаешь, будто я способен так тщательно разобрать все особенности его сочинения.

Сократ. Но уж с этим, по крайней мере, ты согласишься: всякая речь должна быть составлена словно живое существо: у ней должно быть тело с головой и с ногами, а туловище и конечности должны подходить друг к другу и соответствовать целому.

Федр. Как же иначе?

Сократ. Вот и рассмотри, так ли обстоит дело с речью твоего приятеля или иначе. Ты найдешь, что она ничем не отличается от надписи, {D} которая, как рассказывают, была на гробнице фригийца Мидаса.

Федр. А какая это надпись и что в ней особенного?

Сократ. Она вот какова:

{E} Ты, я думаю, заметил, что здесь все равно, какой стих читать первым или последним.

Федр. Ты высмеиваешь нашу речь, Сократ!

Сократ. Так оставим ее, чтобы тебя не сердить, хотя, по-моему, в ней есть много примеров, на которые было бы полезно обратить внимание, но никак не подражать им. Перейдем к другим речам. В них было, по-моему, нечто такое, к чему следует {265} присмотреться тем, кто хочет разобраться в речах.

Федр. Что ты имеешь в виду?

Сократ. Эти две речи были противоположны друг другу. В одной утверждалось, что следует угождать влюбленному, в другой — что равнодушному.

Федр. И очень решительно.

Сократ. Я думал, ты скажешь «исступленно» — это была бы правда, этого как раз я и добивался: ведь мы утверждали, что любовь есть некое исступление. Не так ли?

Федр. Да.

Сократ. А исступление бывает двух видов: один — следствие человеческих заболеваний, другой же возникает тогда, когда боги отклоняют нас от всего, что обычно принято.

{B} Федр. Конечно.