Сократ. Божественную исступленность, исходящую от четырех богов, мы разделили на четыре вида: вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства — к Дионису, творческую исступленность — к Музам, четвертый же вид — к Афродите и Эроту. Мы утверждали, что любовное исступление всех лучше. Не знаю, как мы изобразили состояние любви: быть может, мы хоть как-то приблизились к истине, а может быть, уклонились от нее в сторону, но, прибавив не столь уж неубедительное рассуждение, мы с должным благоговением {C} в баснословном гимне радостно прославили моего и твоего, Федр, владыку Эрота, блюстителя прекрасных юношей.

Федр. Слушал я тебя с наслаждением!

Сократ. Однако постараемся понять из этого, как могли мы в нашей речи от порицания перейти к похвале.

Федр. Как же, по-твоему?

Сократ. Мне кажется, что все было там, в сущности, только шуткой, кроме одного: все, что мы там случайно наговорили, относится к двум разновидностям, и вот суметь искусно применить {D} сильные свойства каждой из них — это была бы благодарная задача.

Федр. Какие же это разновидности?

Сократ. Это способность, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явления, чтобы, определив каждое из них, сделать ясным предмет нашего поучения. Так и мы поступили только что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать о нем, и благодаря этому наше рассуждение вышло ясное и не противоречившее само себе.

Федр. А что ты называешь другой разновидностью, Сократ?

{E} Сократ. Это, наоборот, умение разделять все на виды, на естественные составные части, стараясь при этом не раздробить ни один член, словно дурные повара; так в наших недавних речах мы отнесли все неосознанное мышлением к одному виду. {266} Но подобно тому как в едином от природы человеческом теле есть по два одноименных члена — правый и левый, как мы их называем, — точно так же и в бессознательном, которое, как мы признали в обеих наших речах, присуще нам от природы как единый вид, в одной речи и мы выделили как бы левую часть, затем снова разделили ее, и так до тех пор, пока не нашли в ней какую-то, можно сказать, левую любовь, которую и осудили вполне справедливо: а в другой речи мы подошли к исступлению справа и нашли там одноименную с первой, но зато божественную любовь; {B} ей мы и отдали предпочтение, ее и восхваляли за то, что она приносит нам величайшее благо.

Федр. Ты это верно говоришь.

Сократ. Я, Федр, и сам большой любитель такого подразделения на части и сведения в одно целое; благодаря ему я могу говорить и мыслить. И если я в ком-нибудь замечаю природную способность охватывать взглядом и единое и множественное, я гоняюсь

К тем, кто умеет это делать, я обращаюсь до сих пор, а правильно или нет {C} — бог ведает, называя их «диалектиками». 163 Но скажи, как назвать тех, кто учился у тебя и у Лисия? Или это как раз и есть то искусство красноречия, благодаря которому Фрасимах и остальные и сами стали премудрыми в речах и делают такими всех, кто только пожелает приносить им дары, словно царям? 164

Федр. Они и вправду люди царственные, но в том, о чем ты спрашиваешь, не сведущи. На мой взгляд, ты правильно назвал этот вид «диалектикой», потому что красноречие, по-моему, {D} мы с тобой упустили.

Сократ. Разве? Было бы прекрасно, если бы все остальное, помимо диалектики, тоже входило бы в понятие искусства. Во всяком случае, ни мне, ни тебе нельзя им пренебрегать и следует поговорить о том, что такое это остальное, то есть красноречие.

Федр. Об этом, Сократ, очень много говорится в книгах по искусству красноречия.

Сократ. Хорошо, что ты напомнил о них. По-моему, сперва, в самом начале речи, должно быть вступление. Это ты называешь тонкостями искусства или нет?

{E} Федр. Да.

Сократ. А на втором месте — изложение и за ним — свидетельства, на третьем месте — доказательства, на четвертом — выводы. А тот превосходнейший Дедал красноречия, что родом из Виза́нтия, называет еще и подтверждение и добавочное подтверждение.

Федр. Ты говоришь о Феодоре?

{267} Сократ. Конечно. И в обвинительной и в защитительной речи еще должно быть опровержение и добавочное опровержение. А разве можно не отвести видного места прекраснейшему Эвену с Пароса? 165 Он ведь первый изобрел побочное объяснение и косвенную похвалу. Говорят, он, чтобы легче было запоминать, изложил в стихах свои косвенные порицания — такой искусник!

А Тисия 166 и Горгия неужели мы оставим в покое? Они дознались, будто вместо истины надо больше почитать вероятность, и силой своего красноречия выдают малое за большое, а большое {B} — за малое, новое представляют древним, а древнее — новым и измышляют по любому поводу то сжатые, то бесконечно пространные речи. Я как-то сказал об этом Продику, а он рассмеялся и ответил, что один он открыл надлежащие правила красноречия: все речи должны быть в меру, ни длинными, ни краткими.