Шрифт:
— А что, Панов! Ты хоть бы песню мне спел хорошую, — ты ведь на это молодец, как я знаю.
— Извольте, барин. Я и сам люблю это, а то как-то скучно, как едешь молчамши.
— Ну, так вот и валяй, какая тебе по сердцу.
Матвей подумал, просморкался, прокашлялся, поддержал несколько лошадей и затем приятным чистым тенором запел:
Ах вы, сени, мои сени, Сени новые, кленовые, Решетчатые!..— Ох нет, брат, постой, постой! Мне такую не надо, — сказал я, взяв за плечо Панова.
— Так кака же, барин, вам люба? Это веселая!..
— Нет, нет, Матвей, я веселых не люблю. А ты, брат, запой какую-нибудь проголосную, — знаешь, такую, чтоб за сердце хватала.
— А-а! Вот вам что нужно, — я и сам, барин, люблю такие до смерти… Другой раз запоешь, да тут же и наплачешься досыта… Инда сердце-то высосет!
— Вот в этом-то и штука, Матвей! Это, брат, значит, что в тебе душа настоящая и сердце не каменное.
— Вестимо, барин, не каменное; да я и страсть какой жалостливый.
— А ты женатый?
— Нет, а хочу же жениться. Да все, знаете, по душе не могу подобрать себе ровни… Была, барин, одна девушка, так ей господь веку не дал: простыла (простудилась), значит, на масленке, схватила горячку, прохварала ден десять, да и кончилась, царство ей небесное!..
Тут Панов, сняв шапку, набожно перекрестился.
— Что ж, ты любил ее? — спросил я, маленько обождавши.
— Любил, барин, и так любил, что чуть было не рехнулся, как в землю зарыли…
Мы замолчали, и я слышал, как Панов начал пошвыркивать носом.
— Ну а вы, ваше благородие, не любили каку-нибудь барышню? — спросил он и обернулся ко мне.
Я, признаться, никак не ожидал такого вопроса и несколько смутился, а в голове моей мелькнула Рахиль, и я чувствовал, что покраснел.
— Нет, Матвей… Я еще, брат, молод… И мне пока не до женитьбы… — говорил я, теряясь и все еще припоминая недавно прошедшее.
— Та-ак! — протянул он сквозь зубы.
— А ты вот спой же песню-то, какую хотел, — сказал я уже твердо, заминая вопрос.
— Извольте, сударь, спою вам настоящую каторжанскую.
— Ну-тка валяй, — потешь душеньку.
Панов опять прокашлялся, расстегнул на рубахе ворот, поправил шапку, как будто она ему мешала, несколько поерзал на козлах, потом пригнулся и запел чистейшим симпатичным голосом:
Ты взойди-тка, взойди, Солнце красное! Над горою взойди Над высокою. Обогрей-ка ты нас, Добрых молодцев, и т. д.Матвей с таким чувством выговаривал душевные слова этой песни и таким соловьем выводил ноты, что я положительно заслушался и жалел, когда песня подходила к концу. А как только он кончил, я не вытерпел, привстал с места, взял его за плечи и сказал:
— Ну, брат, спасибо, молодец! Тебе бы только и петь с Шиловым.
— А ведь я его, барин, знаю; у него и научился, а то наши сибиряки петь совсем не умеют.
— Это верно, Матвей. А ты где же видел Шилова?
— На Карийских промыслах. Я там робил, а он тогде находился в тюрьме. Ну и песельник, ваше благородие! Таких и умру, так больше не услышу.
— А «березыньку» знаешь?
— Знаю и эту.
— Ну-тка катай.
Панов опять припоправился и еще нежнее начал:
Ох, то не березынька С лозой совивалась, То девчоночка С молодчиком совыкалась!..Тут он превзошел мои ожидания и так сердечно пел эту песню, что у меня замирала душа, навертывались слезы…
Вдруг Матвей стал осаживать лошадей, прервал песню и, обернувшись ко мне, торопливо сказал:
— Барин, барин! Смотрите-ка, это кто же попередь (впереди) нас на дороге?
— А где?
— Да вон на злобчик-то вызнялись, однако это волки!
— Нет, брат, не они. Волки бы отбеливали, а эти, видишь, чернеют.
— Так неужели коровы? Словно две черные «нетели»!..
В это время мы подъехали поближе, а неизвестные четвероногие сбежали с дороги налево от нас и начали останавливаться. Матвей поехал шагом и тихо сказал:
— Барин, стреляйте их поскорее, ведь это какие-то звери.