Шрифт:
А медведи бились насмерть.
Ни один не мог взять верх. Когти бурого зверя скользили по густой белой шерсти, не причиняя вреда, а зубы раз за разом натыкались на чужие зубы. К тому же зачатками звериного разума шатун чувствовал, что его щадят, бьют вполсилы, с эдакой ленцой. Этого он стерпеть не мог. Бил и кусал с удвоенной яростью, захлебываясь слюной…
На миг ему показалось, что победа близка. Белый медведь завалился на спину, подставляя беззащитное горло. Еще чуть-чуть…
Бурый рванулся из последних сил, распахнув до предела пасть…
Обе задние лапы белого медведя врезались ему в брюхо, подняли в воздух, отбросили на пару саженей.
От удара пошел гул по земле, дрогнули и закачались столетние сосны.
А перехитривший противника белый был уже рядом.
Врезал справа.
Слева!
Клацнул зубами возле уха.
И бурый побежал. Трусливо и позорно. Только вихляющийся зад мелькнул между деревьями.
Победитель посмотрел ему вслед. Постоял, унимая тяжко вздымающиеся бока, а после вразвалочку направился в кусты. Здесь, в заснеженных зарослях ежевики, чьи колючие стебли расступались, окружая маленькую полянку, торчал старый пень. На очищенном от коры и луба боку пня виднелся рисунок: громовое колесо со спицами, загнутыми противосолонь. Кто-то звал его коловратом, кто-то солнцеворотом, кто-то перуновым колесом.
Знак белел свежими царапинами – нарисован совсем недавно, – а из середки колеса торчал нож с костяной рукояткой.
Белый медведь внимательно обнюхал черенок ножа, еще хранящий запах человеческих рук. Присел. И вдруг, с ловкостью, удивительной для многопудовой туши, скакнул через пень. Еще в полете он сжался, стремительно теряя шерсть. Мелькнули худые, но жилистые плечи, впалый живот и тощие ягодицы.
На снег, перекатившись через плечо, упал человек. Седой как лунь, длиннобородый.
Зябко поежившись, он запустил руку под корни пня и вытащил просторные домотканые штаны, рубаху, расшитые бисером унты. Не спеша облачился, перетянул лоб кожаным ремешком, разгладил бороду. Еще пошарил в тайнике. Вынул одежду потеплее. Что-то вроде епанчи. Встряхнул, накинул на плечи, а пришитый к вороту куколь [71] сбросил за спину. Здесь же, присыпанные снегом, лежали широкие лыжи, обтянутые собачьим мехом.
Выдернув нож из древесины, старик тремя быстрыми движениями стесал рисунок. Встал на лыжи и решительно зашагал к месту недавней схватки, а после, по отчетливо заметному следу шатуна – и дальше в лес.
71
Куколь – капюшон, колпак.
Заснеженные ели, казалось, расступались перед лыжником и смыкались за его спиной.
Пару раз старик, бегущий легко, словно юноша, останавливался и приглядывался к следам. Покачал головой, заметив капельки крови. Но вскоре алые пятнышки на снегу перестали попадаться. Где-то через полверсты отпечатки широких медвежьих лап стали смазанными, «обросли» длинными бороздками, выказывающими усталость зверя. А еще через четверть версты бурый сделал лежку.
Тяжелая туша глубоко впечаталась в снег. Видно было, что зверь долго елозил на одном месте – даже выковырял желтую палую хвою, разбросав ее поверх наста. Кое-где снег подтаял, а потом опять схватился блестящей корочкой.
От вмятины неровной цепочкой тянулись уже не медвежьи, а человеческие следы.
Старик-оборотень ускорил шаг. Поправил висящую на боку небольшую, но туго набитую котомку. Сейчас он напоминал вставшую на горячий след лайку. Уходивший от него человек терял силы с каждым шагом. Несколько раз падал, оставляя отпечаток ладони и колена. И вот, наконец, чуткое ухо преследователя различило сдавленный стон за ближайшей валежиной.
Он остановился, снял лыжи и, проваливаясь в снег по колено, пошел на звук.
Белое тело лежащего ничком человека почти не выделялось на снегу. Плечи в ссадинах, на ребрах – кровоподтек. Русые, спутанные волосы слиплись от пота и уже подернулись инеем.
Старик развязал котомку, вытащил оттуда скомканные тряпки: штаны, рубаху, онучи. Бросил около головы лежащего человека. Тот, несмотря на видимую слабость, пошевелился. Скосил глаз.
– Не спи – замерзнешь… – усмехнулся старик. В его выговоре чувствовалось что-то не русское. Самую малость, но иноземца, даже очень хорошо выучившего русскую речь, сразу слыхать.
– Кто ты? – запекшимися губами прошептал голый. Сплюнул тягучей слюной.
– Можешь звать меня Финном, мальчик.
– Какой я тебе мальчик? – Лежащий приподнялся на локте, потянул под себя одежду.
– А для меня все, кто сейчас живут, – дети малые, – старик разгладил бороду.
– Я тебе не мальчик, – твердо проговорил побитый.
– Ну, не хочешь, чтобы мальчиком звал, – веди себя как муж взрослый. Тебя как зовут?
– Любослав.
– Одевайся, Любослав. А там костер разведем, будем говорить. Разговор нам с тобой долгий предстоит.