План Бадяги и в самом деле разумным Владигору показался, так же, как и речи брата и Прободейки. Окончательно склонила его к мысли поддержать Бадягу Любава, которая, вздохнув, сказала:

— Брат, пожалей себя, воинов побереги. Знаю, отчаянный ты, но силы неравны. Давай народ ладорский поднимать.

— Ну будь по-твоему, сестра. — Владигор кивнул. — Завтра попробую пройти через ворота. Если уж поднимать людей, то нужно им всем показать, что князь вернулся настоящий, а не урод…

Уже темнело, поэтому Владигор распорядился, коней укутав потеплее, всем дружинникам идти в землянки и спать до утра, а сам долго еще ходил между сосен, и на душе у него было уныло, точно уговорили его товарищи на дело нехорошее, пустое.

Когда рубился Бадяга в коридоре ладорского дворца, черная большая кошка, та самая, которая перекусила жилу на шее Солодухи, следила за дерущимися из темного угла. Светляками горели два круглых ее глаза, и вздыблена была шерсть на спине ее выгнутой. Когда же с боем стал пробираться Бадяга к лестнице, она, к полу брюхом прижимаясь, двинулась вслед за ним. Стремглав пронеслась вниз по лестнице, и, когда дружинник, не переставая наносить удары, выкатился на подворье и бросился к конюшне, кошка тоже побежала за ним и проскочила в конюшню через ей одной известный лаз. Видела она, как закрывал Бадяга ворота, как бежал к стойлу, поднимал крышку в полу. Едва скрылся он под землей, появились те, кто гнался за ним. Видела кошка, что безуспешными оказались поиски борейцев, злые, усталые побрели они назад, вложив в ножны мечи свои.

А когда над Ладором опустился полог темной ночи, поднялась эта черная кошка по лестнице на деревянный помост, установленный вдоль стен, по которому днем расхаживали дозорные. Знала она, что ночью спят борейцы, уверенные в том, что в это время никто не отважится на штурм. Спят и во дворце, и в сторожевых башнях. Но знала также кошка, что самострелы они с помоста не уносят, оставляют, прислонив к стене рядом с колчанами, полными стрел, — на случай, если тревога вдруг заставит всех на стены выйти, чтобы отразить возможный приступ.

По времени ночному, зимнему только пять стражников, поставленные на помосте, должны были следить за спокойствием внутри подворья и за его пределами — не бродят ли под стенами подозрительные люди, не собирается ли кто проникнуть во дворец. И так далеко друг от друга они стояли, что не видели товарищей своих, поэтому лишь перекликались на всякий случай в темноте: «Поглядывай! Посматривай! Послушивай!»

И где же им было заметить черную кошку, бесшумно поднявшуюся на помост! Воины не видели ее, зато она прекрасно различала во мраке их фигуры, но гораздо сильнее привлекали ее внимание прислоненные к стене самострелы, и вот подкралась она к одному из них. На задние лапы приподнявшись, опершись передними о железное луковище, стала перегрызать острыми зубами тетиву пеньковую. Вмиг перегрызла, и в мочалку превратилась тетива крученая. Вполне довольно было, чтобы самострел негодным стал.

Так, бегая от самострела к самострелу, перегрызала кошка их тетивы. Чуть ли не до самого рассвета трудилась. Если первые две-три сотни одолела она без всякого труда, то потом стала уставать, зубы на пятой сотне уже притупились, на седьмой едва ли не под корень источились, но кошка все грызла и грызла тетивы, а уж потом и когти ее острые в ход пошли.

Не считала она, сколько перегрызла тетив. Знала только, где можно еще найти самострелы. Проскользнула во дворец, когда с теми, что на стене стояли, покончила. В покоях, где борейцы спали, нашлась работа, а когда, измученная, с изломанными зубами и когтями, перегрызала очередную тетиву, ощутила вдруг, как все внутри у нее заклокотало, задвигалось. Кошачьи лапы и туловище увеличиваться стали. Шерсть черная отпадала клочьями, обнажая кожу гладкую, человеческую. Хвост уменьшался, потом и вовсе исчез, но менее зоркими делались ее глаза — способность видеть в темноте постепенно пропадала. Человеческими делались глаза.

Карима с четверенек поднялась. Руками провела по телу — голая она совсем. Рядом храпели спящие борейцы. На цыпочках ступая, одежду мужскую, лежавшую на лавке, взяла в охапку и вышла с нею в сени, где оделась быстро. Выйдя на подворье, нашла быстро конюшню, — темнота не была ей помехой, оставались в ней прежние чутье и зрение кошачьи. Помнила Карима, где то стойло, в котором Бадяга крышку открывал. Ощупью нашла его, загородку отворила — конь услышал, захрапел, заржал тихонько, а уж Карима, встав на корточки, ощупывала пол.

Вот нашла четырехугольник крышки. С трудом сдвинула ее, а там уж ноги сами побежали вниз по ступенькам, а дальше — вперед по коридору, где ни зги не видно было. Шла Карима долго, то и дело холодных стен рукой касаясь, но наконец споткнулась о ступеньки, наверх ведущие. Головой ударилась о камень. Дальше не подняться. Догадалась, что чем-то сверху закрыли лаз. Плечами, спиной уперлась она в преграду, надавила вверх что было сил — заскрипела, сдвинулась плита! Воздух морозный в подземелье ворвался через образовавшуюся щель. Теперь уже руками двигала плиту Карима, и вот выбралась она на волю.

Тут же чутьем своим изощренным уловила запах человеческого жилья. Пошла туда, где пахло лошадьми, очагами, едой. Увидела землянки. Вход в каждую завален лапами еловыми. Поняла: здесь и остановился Владигор, пославший Бадягу во дворец ладорский.

Не знала, в какой землянке князь ночует, поэтому сучья от входа самой крайней отвалила, храп услышала, громко позвала:

— Владигор, князь синегорский, здесь ли?

Поначалу никто не отвечал. Потом голос, хриплый спросонья, недовольный, из темноты послышался: