Во как! Ее, значит, спровадила, а сама устремилась личную жизнь налаживать! Лихо, ничего не скажешь. Машина, шмотки тут как раз кстати пришлись, наверное. Неспроста же она настаивала на том, чтобы Маша большую часть своего гардероба оставила дома. А он у нее был очень неслабый… Хоть ее покойный супруг — отъявленный мерзавец, но одевал ее, как супермодель, никогда не скупясь и не подсчитывая убытков. Другой вопрос, что самой ей никогда не хотелось выглядеть как надо, тем более для него.

Маша задумчиво смотрела в окно, пытаясь вспомнить последнюю свою встречу с матерью. Что тогда та ей говорила? Как выглядела? Блестели ли ее глаза при этом? Нет, вспомнить ничего невозможно. Слишком тогда Маша была поглощена своим горем. Слишком сильным было ее потрясение, чтобы задаваться еще такими вопросами, с кем и как давно спит ее мать. Она и раньше-то этим мало интересовалась. Угол ее зрения в этом направлении был смещен в сторону ее кобелиного супруга.

А уж после того, как с ним произошла трагедия, она и вовсе перестала замечать все вокруг. Где уж тут вспомнить, как и о чем говорила с ней мать…

— Так что там с хахалем? — устало поинтересовалась Маша, заметив, что Нинка замолчала и выжидательно смотрит на нее.

— А кто знает-то? Молодой, говорят, не местный — это точно. Респектабельный, на дорогой машине. Марку не помнит. А может, врет…

«Или ты врешь, — машинально отметила Маша, не переставая следить за своей гостьей. — Как это милиционер может не запомнить марку машины? Он ее должен по меньшей мере записать в блокнот. А по большому счету — запротоколировать…»

— Отношения, говорит, особо не афишировали. Нырнут в подъезд, и будто их и не было. Зима, темнеет рано, особо не разглядишь. Их и так случайно подсекла соседка по площадке, да и то только со спины. А машину ее хахаль оставлял всегда за квартал от твоего дома…

— Почему от моего? — поразилась Маша.

— А я тебе разве не сказала, что после твоего отъезда твоя мать переехала в вашу квартиру? Так вот, она переехала. Говорила соседям, что ремонт там затевает, чтобы к твоему возвращению было все неузнаваемо.

— Так мой муж ремонт закончил недели за две до своей смерти! — опять поразилась Маша. — Зачем ей нужно было лгать?! Черт-те что творится!

И зачем ей вдруг понадобилось переселяться?

— Так у тебя наверняка там хоромы! — Нинка хотела было добавить что-то еще, но вдруг словно споткнулась и ненадолго замолчала. Потом прокашливалась нарочито долго, протяжно и снова заговорила:

— Так вот, твоя мать свои отношения со своим молодым человеком ото всех скрывала. И если бы не твой папочка, о них бы вообще никто не узнал. Это он выследил эту сладкую парочку и поднял в подъезде бучу, колотил ногами в дверь и орал на всею округу. И это только после его оперативного вмешательства соседка проявила бдительность, о чем потом в милиции и доложила. Вот…

Нинка рассказала не все. Самую основную и важную часть она наверняка оставила при себе. И, кажется, Маша начала догадываться, о чем та умолчала. Наследство… Ее покойный муж оставил после себя немалые средства, о которых она до сего момента даже и не вспоминала. Открытие ее и обрадовало, и испугало одновременно. Если она права и все ее догадки не лишены здравого смысла, то жить ей оставалось… Так, все правильно — месяц с небольшим. А может, и того меньше. Все будет зависеть от долготерпения людей, ее окружающих.

И еще от того, как ловко они сумеют обыграть друг Друга.

— Ну и что тебе еще рассказал этот разговорчивый милиционер? — спросила Маша, совершенно небезосновательно подозревающая Нинку в неискренности. — Каким образом было установлено, что мать моя пропала без вести? Она что, перестала ходить на работу или вовремя не внесла квартплату?

— Да нет. Все не так. Все дело в том, что и за квартиру она уплатила за год вперед. И с работы рассчиталась загодя. И кошку свою перепоручила соседке. И даже похвалялась той, что купила путевку в какой-то дом отдыха. А потом исчезла.

— Ну почему сразу исчезла, если человек, может быть, просто-напросто взял и уехал в этот свой санаторий? — тут же зацепилась Маша за эту деталь, хотя внутри все мгновенно помертвело.

Нет, наверняка у Нинки имелся какой-нибудь козырной довод, укладывающий на обе лопатки ее неверие в тот факт, что с матерью непременно что-то случилось.

Так и было. Нинка понуро уронила голову на грудь. Потом несколько минут изображала беспросветную тоску, беспрестанно судорожно вздыхая, и рассказала-таки конец этой истории, которую она, якобы, узнала из телефонного разговора со словоохотливым милиционером.

— В санаторий она так и не приехала. А путевка осталась лежать на столике в прихожей… Дверь в квартиру так и осталась открытой. Она вышла вынести мусорный пакет, и как была одета в старенькую твою шубку из нутрии и стоптанные сапожки, так и пропала. Никто ее возвращения не видел.

А дверь открыта… Соседи вызвали милицию. Сделали обыск. Нашли путевку, билет, чемодан с вещами. Но саму ее, как ни пытались, так и не обнаружили…

Со своей ролью трагика Нинка справилась великолепно: где надо, выдерживала паузы, где было необходимо, судорожно вздымала грудь, где требовалось, часто-часто моргала, якобы для того, чтобы сбить непрошеную слезу. Не учла одного: информированность ее ну никак не могла не вызвать подозрений. Но Маше сейчас было не до этого. Больше всего ее сейчас волновал сам факт исчезновения матери, а не то, зачем Нинке понадобилось ехать в ее родной город и рыскать там в поисках ответов на волнующие ее вопросы. Поверить в болтливость милиционеров, пусть даже разговаривающих с дочерью пропавшей без вести женщины, она ну никак не могла. Нинка туда ездила. Это бесспорно. И узнала много больше того, о чем говорила.