Люба достала бутылку, огромных размеров помидор и батон любимой докторской колбасы.

Раз нет супа, придется пить водку. Она уложила веером на одну сторону тарелки несколько ломтей колбасы, с другого бока пристроила кусочки помидора ровными полумесяцами. Достала из целлофанового пакета полбуханки черного хлеба и отрезала себе горбушку. Села за стол, поставив перед собой закуску и двухсотграммовый граненый стакан, наполненный до половины водкой, проговорила:

– Прости меня, Тимоша! Прости, что я такая дура и что я не смогла, как твой друг, углядеть в твоей страшной смерти чьего-то злого умысла! Его бы проницательность да в нужное русло. Знал бы тогда, как я его…

Она не успела ни договорить, ни выпить, в дверь неожиданно позвонили.

Первый взгляд на часы – там была половина двенадцатого. Совсем она никого не ждала в это время. Никого не ждала, а уж так поздно тем более.

Пришлось снова ставить стакан на стол и плестись к двери. По пути она сбросила с ног туфли. Нестирающиеся набойки производили оглушительный, на ее взгляд, грохот. И это ее нелепое цоканье тут же отдавалось рикошетом в голову.

Люба переобулась в домашние шлепанцы. Перевернула сползшую набок юбку, одернула черную трикотажную кофточку и, забыв поинтересоваться через дверь, кого это там принесло на ночь глядя, открыла.

– О, нет!!! – со стоном выдохнула она и инстинктивно попыталась захлопнуть дверь перед носом у Иванова.

Но тот уже держал наготове ногу, обутую в тупоносый ботинок. Тут же взгромоздил его на порог, не давая двери затвориться.

– Чего тебе, Иванов?! – Люба горестно сморщилась. – Ты видишь – какая я?!

– Какая? – Серега плотоядно облизнулся. – По-моему, как всегда соблазнительная. А какая же еще?

– Я никакая, понял! Проваливай!!! – Люба все еще налегала грудью на дверь и пыталась мягким носом домашнего шлепанца вытолкнуть Серегин ботинок. – Сегодня схоронили Тимошу, убирайся! Мне не до тебя!

– А я как раз по этому поводу и пришел, – совсем обиженно прогундел Иванов и ввалился-таки в квартиру. – Люб, я ненадолго, честно! Побазарим с тобой, и я свалю.

Верить ему было невозможно, но не в ее силах было ему сейчас противостоять. Она еле держалась на ногах. Еле шевелила языком и вообще с трудом соображала. Слишком уж много всего было для ее хрупких плеч, слишком…

Иванов разулся и сразу рванул на кухню. Руки в карманах тонких светлых штанов, посвистывает. Только переступил порог кухни, сразу захохотал в полный голос. Ну, не придурок, а! Нашел время и повод ржать!..

Тут же загремел дверцами шкафов, засуетился, разыскивая себе приборы.

Люба вошла в кухню следом и, недобро сверкнув в его сторону глазами, пригрозила:

– Если начнешь балагурить, выгоню.

– Молчу, молчу, жена! – Иванов притворно загородился от нее локтями, следом тут же ухватился за бутылку и щедро налил себе. – Давай помянем Тимоху. Пусть земля ему будет пухом! Выпили.

Он выпил, не дожидаясь ее, и тут же захрустел огурцом. Нашел под стеклом в холодильнике, не зря шарил. Жевал огурец, попутно облеплял хлебный ломоть колбасой и сыром, и его ведь отыскал. И все посматривал на мрачную Любу загадочно и со значением.

Люба глотками выпила свою водку, тут же закашлялась и быстро потянула с тарелки помидорину. Не любила она водку, и пить ее никогда не могла. Не то что бывший муженек. У того все, что горит, проскакивало внутрь с завидной легкостью. Опрокинул целый стаканище, будто воды попил. И жрет теперь, и глазами в ее сторону мерцает. Чего это его так разбирает, интересно? Какой-то не такой он сегодня. И приоделся…

Иванов и в самом деле поменял заношенные до дыр джинсы, облачившись в светлые брюки. И рубашечка на нем была новенькая, не из дешевых. Ботинки хоть и не по сезону, но тоже показались ей новыми. И сам весь из себя ухоженный, подстриг свои смоляные патлы, причесал даже. И под ногтями грязи нет. В люди, что ли, выбивается?

– А чем мы хуже? – надулся он сразу, стоило ей спросить его об этом. – Есть люди заинтересованные и нуждающиеся, в отличие от тебя. Приласкали, обстирали…

– Это кто же такие? Уж не твоя ли хозяйка квартирная? – вяло пережевывая помидорную дольку, спросила Люба; ей не было интересно, спросила просто так. – Может, она бы и прописала тебя к себе, а, Серега?

Это была их общая больная мозоль, и, всякий раз ее задевая, они причиняли боль друг другу. Не стал исключением и теперешний вечер. Серега сразу надулся, принялся пить водку стакан за стаканом и упрекать ее через слово в том, что она не смогла стать ему родной матерью, подругой и настоящей любящей женой. И ему теперь, несчастному, приходится жить в чужих людях, пользоваться подачками и терпеть упреки. А могли бы жить-поживать да добра наживать, а она… А она его последнего пристанища, пускай и условного, лишает.

– Во во! – Люба хмельно хихикнула, погрозив ему пальцем. – Все-то у тебя условно. Условно-освобожденный, условное пристанище, условное счастье… Ненастоящий ты какой-то, Иванов. Я вот даже и в благополучие твое теперешнее не верю.

– Это почему же? – его черные глаза превратились в злые узкие щелочки.

– Да потому, что ненастоящее оно. Слышал про такую поговорку, что не все золото, что блестит, потом еще что-то такое и про самоварное золото… Короче, фальшь из тебя, Иванов, прет через край. Враль ты и фальшивка!