Сорока

Про деньги

Наталья Толстая

Карманных денег в школьные годы у меня не было, и в голову не приходило, что кто-то должен их мне давать. Папа и мама уходили на работу, сестра, брат и я — в школу. Школьные завтраки носили с собой, никаких школьных столовых в 50-е годы не было. Сады и парки, Дом пионеров, каток и кинотеатр — все было рядом, ходили пешком. На дачу нас возили на машине, в ТЮЗ — на такси. Дедушка с бабушкой Лозинские жили за углом. Пока были маленькие, мы спали в одной комнате с няней Грушей, от которой я тоже ни разу не слышала разговоров о деньгах. Не знаю даже, платили ли ей за работу... Ведь она давно стала членом нашей семьи, пришла к Лозинским, когда нашей мамы еще на свете не было, и умерла, держа на коленях моего сына. Няня печалилась, что нет у нее своего угла: немцы сожгли ее деревню, но никогда не жаловалась на нехватку денег.

Иностранным языкам нас учили частные учителя. Сколько им платили за уроки, не знаю. Домработница Марфа была живущая. Понятно ли сейчас это слово? Тогда домработницы делились на «живущих» и «приходящих». Марфа покупала еду и готовила обеды, еда была простая: что дают, то и ешь. С одеждой в те годы дело было плохо, я носила обноски старшей сестры. Младшим сестрам пришлось еще хуже: они донашивали мои платья, ведь купить было нечего. Все так жили. Когда сейчас разглядываю фотографии той поры, то думаю: «Господи, в чем мы ходили! Стыд и позор». На наше счастье в начале шестидесятых появились спекулянтки, приходившие на дом с сумками польских кофточек: всходила заря новой жизни.

Сегодня я не понимаю, почему с детьми не обсуждалось, кто сколько зарабатывает и сколько денег платят домработнице и учителям. Я знала, что папа и дедушка Лозинский — лауреаты Сталинских премий. Другой дедушка, Алексей Толстой, — тем более. Но не связывала это почетное звание с материальным благополучием. От людей слыхала, что дед Толстой наследства нам не оставил. Никто в семье на это не обижался, папа боготворил отца и память о нем. Думаю, что говорить с детьми о деньгах считалось в семье дурным стилем. Отчего-то нас оберегали. На многие вопросы мама отвечала любимой цитатой: «Вырастешь, Саша, узнаешь. Лучше пойдем-ка гулять...»

Отец был физик, профессор, а ученым-физикам товарищ Сталин определил высокие зарплаты, чтоб не покладая рук работали над орудиями массового уничтожения. Папа к массовому уничтожению отношения не имел, но раз ты физик — получай, что положено.

Мама преподавала в Первом институте иностранных языков и иногда, навещая коллег по институту, брала меня с собой. Идем в гости, мама держит меня за руку, я горжусь, что мама молода и ослепительно красива, на нее оглядываются и мужчины, и женщины. Прошло больше полувека, а я помню эти визиты до сих пор. Ольга Лазаревна жила на Большой Пушкарской, рядом с нами. Мы вошли в страшный двор огромного доходного дома, поднялись по черной лестнице. По тусклому коридору дошли до комнаты Ольги Лазаревны. Мне показалось, что мамина подруга стара и некрасива, а было ей сорок лет. В комнате я увидела две железные кровати, стол, три табуретки и этажерку с книгами на английском языке. Занавесок на окнах не было. За столом сидел сутулый подросток, перед ним стояла тарелка: макароны и сосиска.

— Мама, дай еще сосиску.

— Ты прекрасно знаешь, что больше нет!

Ольга Лазаревна сдерживала рыдания, а из их с мамой разговора я поняла, что мамину сотрудницу уволили с работы, и она не знает, что теперь будет. Мама обещала найти частные уроки и, уходя, оставила на столе сумку, с которой пришла, а сверху положила запечатанный конверт. Ольга Лазаревна обняла ее, не сдерживая слез. Я была подавлена увиденным.

— Мамочка, почему Ольгу Лазаревну уволили из твоего института?

— Вырастешь, Саша, узнаешь.

Как жили дедушка и бабушка Лозинские, я знала от няни Груши. Когда в Петрограде начался голод, бабушка поехала в деревню менять на продукты серебряные ложки, часы, галоши. Много добра перекочевало к крестьянам, но голод пережили.

Няня рассказывала легенды. Якобы некая сорока, воровавшая неведомо где мелкие золотые вещи, повадилась бросать ювелирку на балкон Лозинских, а няня подбирала и отдавала бабушке. Пару раз чудесная сорока швырнула Лозинским копченую колбасу. Никто, кроме меня, няне не верил, но она, действительно, вручила бабушке и золото, и колбасу. Источник няниного богатства так и остался неизвестен, и свои тайны она унесла в могилу.

Господь уберег Лозинских от сумы и тюрьмы, но большинство друзей их молодости или погибли от большевистской пули, или отсидели свой срок. Бабушка, распоряжавшаяся семейными деньгами, нашла им применение: непрерывным потоком шли посылки в тюрьмы и лагеря. Ведь дедушка стал лауреатом в 1946 году, а через пару лет начали сажать по новой. Вот премия и пригодилась. Когда мама после смерти бабушки стала разбирать ее архив, она нашла десятки писем от людей, о которых никогда не слышала. Всем им бабушка помогала до последнего дня своей жизни.

Когда на третьем курсе я вышла замуж и стала жить самостоятельно, я узнала, что почем. Меня взяли на работу в университет, на полставки. Я радовалась: вот счастье привалило, попасть на работу в ЛГУ! Полставки ассистента — 52 руб. 50 коп. Мужу платили 105. Тогда совместительство было запрещено. Я была плохая хозяйка, готовила неважно, шить не умела. Денег ни на что не хватало, и я начала давать частные уроки, три рубля за урок. Иногда вижу по телевизору сытого и гладкого чиновника из мэрии и узнаю в нем бывшего трехрублевого ученика, приходившего ко мне с мороза и просившего стакан горячего чая.