Еще 200 рублей уходят на непреодолимые потребности - это бытовая химия, носки и прочее. Итого остается по шестьдесят рублей на день, которые надо разложить с наибольшим удовольствием для организма. Каждый месяц после получения пенсии я отправляюсь по оптовым ярмаркам и другим известным мне местам, чтобы закупить продуктов. Мои основные продукты питания таковы. Голландские куриные окорочка. Их я покупаю на продуктовом рынке «Измайловский», потому что там они дешевле всего. Конечно, американские окорочка еще дешевле. Но с опытом приходит понимание, что из них вытапливается слишком много жира и воды, так что голландские выгоднее по съедаемому весу. Свиную голову мне отдают на Черемушкинском рынке по 35 рублей за килограмм. Как постоянному покупателю. Для других - 50 рублей килограмм. Я покупаю две головы, их хватает на месяц.

Все это хранится в моем холодильнике. Но - переработанное. Свиные головы, распилив предварительно ножовкой, я укладываю в кастрюлю и варю четыре часа. С перцем, лаврушкой, солью и т. д. Получается как бы зельц. Горячим укладываю его в пластиковые бутылки со срезанным горлом. И храню в холодильнике. К концу месяца, когда зельц не лезет, я перерабатываю его на гороховый суп.

На завтрак и на ужин я ем по одному яйцу с чаем. Это на шесть-семь (яйца все время дорожают) рублей в день.

Еще у меня есть подруга. Тоже, как и я, на инвалидности. Впрочем, она работает. Работает на заводе и живет в рабочем семейном общежитии. На целый подъезд там нет ни одного мужчины. Только женщины и дети. Поэтому, когда я прихожу, моя подруга меня прячет. Чтобы я не показался ее подругам чрезмерной роскошью. С пустыми руками прийти неудобно, но особенно-то и не разгуляешься. Собрав и сдав двадцать пустых пивных бутылок, можно купить пару полных. Поэтому перед свиданием я ухожу в лес и собираю бутылки возле Кольцевой дороги. У меня и дом-то стоит от МКАД недалеко. А чем же может угостить меня моя подружка? Вообще-то она это делает неохотно. Ее фирменное блюдо - как бы картофельный суп на основе того же окорочка. В стиле: «Дешевле - только ворованное». На мой вкус, пресновато. Заглянуть в чужой холодильник - может быть, то же самое, что прочесть чужое письмо. Но я заглядывал. Обнаружил толстую ледяную шубу на морозильнике и ничего интересного. Там была початая бутылка дешевой водки, которую спрятала ее соседка от своего пятилетнего сына. Не то чтобы он уже тянется к алкоголю, а просто во избежание недоразумения. А ведь моя подруга получает помимо пенсии еще и зарплату! Правда, ей надо на одежду тратиться. Ведь ей еще замуж выходить.

Так говорит Валерий Леонов. Безупречный стиль! Спокойствие, достоинство, мир.

Львиная доля удовольствия от обладания - наслаждение чужой завистью. Зависть кажется Шенбургу грубоватым словом, пусть вместо нее будет «общественное признание». Робинзон Крузо, излюбленный Шенбургом литературный герой, представляется ему блестящей иллюстрацией этой нехитрой мысли. Нуждается ли одинокий островитянин в платиновом «Ролексе»? Стал бы он счастливее, вскапывая огород лопатой, инкрустированной бриллиантами? Какую радость от своего состояния может получить богач, если на него не устремлены жадные взоры толпы? Ему мягко, тепло, сладко, не скучно? Бедняку, улегшемуся на диван с пряником в руке и скептически глядящему в телевизор на богача, уж точно тепло, мягко, сладко и нескучно. «Мы, небогатые люди, - восклицает Шенбург, - гораздо больше нужны богатым, чем они нам. Если мы перестанем обращать на них внимание, мир рухнет. Их мир рухнет. А мы продолжим беседовать с друзьями, сидя на балконе».

Безупречный неимущий, по Шенбургу, снисходительно прощает имущему его навязчивость, но границы своей частной жизни охраняет от заразы богатства со всей строгостью: только дайте гулявнику волю, и вы от него больше не отделаетесь!

История гулявника прекрасна. Шенбург нашел идеальную метафору экспансии богатства. Гулявник, подобно фантастическим триффидам, оккупировал немецкие поля, вытесняя оттуда простую честную картошку и простого честного крестьянина. Искусственная ценность побеждает ценности реальные. Сорная-несорная, но довольно среднего вкуса и умеренной полезности травка росла себе кое-где на немецких огородах. Германия - не Италия, и немецкий бедняк относился к гулявнику спокойно - можно съесть, а можно и не есть. Ну, не все же любят, скажем, салат из одуванчиков. «Потом кому-то пришло в голову назвать гулявник руколой, и все теперь в Германии подается «с руколой» и «на руколе», - воклицает Шенбург.

Попробуйте теперь кому-то сказать, что вы не любите руколы - и вас сразу сочтут воинствующим неудачником: «Вы просто не можете ее себе позволить». Соглашайтесь, сразу соглашайтесь с успешным киборгом. Не позволяйте себе руколы. Не ешьте гулявника - богатеньким станете.

Мир, просыпающийся сквозь пальцы

Я шел к ларьку, мечтая по дороге, чтобы все это когда-нибудь кончилось.

Год был так себе, месяц тоже, прошлый век еще не прошел, дефолт намечался. Москва привычно ворочалась в грязи, похожей на говно, похожее на повидло. В ларьке у метро продавали пиво, курево и эротические кроссворды. Я не курил, не покупал эротические кроссворды, и без их посредства будучи затрахан по самое чегоужтеперьто, меня интересовало пиво, конкретно - «Бавария» в больших зеленых бутылках. Не знаю, продается ли где сейчас такое, и знать не хочу. Но тогда это была анестезия. Набаваривши в себя шесть по ноль семьдесят пять, уже можно было ощутить надежду, что это все когда-нибудь все-таки того-с. И что доживу, и увижу человеческую жизнь, пусть уже не себе, ну хоть детям. Потому что ну не может же оно прям вот так, вот прям как сейчас - и чтоб такое навсегда? Пиво спорило с рассудком - и на четвертом литре обычно побеждало, хотя и ненадолго.

Но в тот день я был, увы, с самого утра трезв - и полон решимости исправить это всеми доступными средствами, которых у меня с собой было около полусотни.

Перед ларьком, в намятой ногами мерзотине, валялся околевший бомж.

Труп отличается от живого, пусть даже прибитого, даже издыхающего тела, чем-то таким, что сразу видно - труп. Чего-то в нем нет. Наверное, жизни. Все, короче, видели, что это покойник - и типа успокаивались, что ли. Живой грязный бомж мог быть чем-нибудь опасен - запачкать или неожиданно блевануть под ноги, или хотя бы выматериться и тем испортить настроение. Да и самый вид живого человека под ногами будит атавистическое «надо бы помочь», а вслед ему - раздражение, как будто проходишь мимо ребят, поющих в переходе: да, не кинешь монетку, но неприятно же, что от тебя чего-то хотят.

Но мертвый безвреден. Он каши не просит, помощи - тоже. Надо бы его убрать - но время такое, все за деньги, никто не хочет возиться. Безобразие, конечно, но по телевизору и не такое показывают.

Люди перешагивали через жмурика, чтобы встать перед покупательной дыркой и в ней купить курево, или пиво, или эротические кроссворды.

Я немного притормозил, подумав почему-то о том, что за эти годы уже видел убитых, спившихся, просто отживших свое, а вот еще не приходилось видеть околевших. В смысле - умерших не от ножа, арматурины, отравного спирта, внезапно накрывшей никомуненужности, а от древних, исконных причин. От того, что нечего есть. Негде согреться, некуда ткнуться.