По мнению В. Шепелева и В. Любимова, с которым сложно не согласиться, «роковую роль в этом сыграли запрос В. И. Ленина в ВЧК о предоставлении отзыва на Блока и сам отзыв В. Р. Менжинского».

На письме Луначарского от 11 июля Ленин составляет резолюцию члену коллегии ВЧК В. Р. Менжинскому, на что и получает весьма показательный ответ, во многом характеризующий отношение власти, по крайней мере, ВЧК к поэту: «Уважаемый товарищ! За Бальмонта ручался не только Луначарский, но и Бухарин. Блок натура поэтическая; произведет на него дурное впечатление какая-нибудь история, и он совершенно естественно будет писать стихи против нас. По-моему, выпускать не стоит, а устроить Блоку хорошие условия где-нибудь в санатории. С коммунистическим приветом В. Менжинский».

И все- таки, благодаря совокупным усилиям, в том числе Луначарского и Горького, через 11 дней, 23 июля, путем опроса членов Политбюро ЦК Ленина, Троцкого, Зиновьева, Каменева и Молотова, было вынесено постановление за подписью секретаря ЦК В. Молотова, гласившее: «Разрешить выезд А. А. Блоку за границу».

25 июля Горький возвращается в Петроград, где узнает о резком ухудшении здоровья Блока, и 29 июля извещает об этом телеграммой находящегося в Москве Луначарского (текст телеграммы приводим полностью, поскольку она безусловно важна для уяснения датировки исследуемой записки Горького): «Срочно. Москва. Кремль. Луначарскому. У Александра Блока острый эндокардит. Положение крайне опасно. Необходим спешный выезд Финляндию. Решительно необходим провожатый. Прошу вас хлопотать о разрешении выезда жене Блока. Анкеты посылаю. Спешите, иначе погибнет. М. Горький». Именно в этой, значимой для нас телеграмме Горький просит оформить анкеты на выезд уже не только Блоку, но и его провожатому, т. е. жене. 1 августа Луначарский посылает письмо в ЦК РКП(б), на котором начертана резолюция секретаря ЦК Молотова: «Возражений не встречается». О том, что разрешение на выезд было дано, Луначарский сообщает Горькому 6 августа.

Промежуток между 1 и 6 августа 1921 года также насыщен событиями и в блоковском окружении: еще не зная о полученном разрешении, Л. Д. Блок пишет Горькому 1 августа 1921 г. второе письмо. В нем - просьба по возможности ускорить отъезд, т. к. «» положение его очень тяжелое и воспользоваться поездкой нужно бы как можно скорее «». 3 августа Любовь Дмитриевна сама заполняет анкету в Наркоминдел и передает ее в двух экземплярах Е. П. Струковой, которая пересылает ее вместе со своим письмом Горькому 6 августа.

Итак, 6 августа Горький получает информацию о том, что Блоку и его провожатому дано разрешение на выезд и тогда же, 6 августа, он уезжает в Москву, куда ему пересылают письмо Е. П. Струковой. Из всего этого можно предположить, что публикуемая записка Горького к Л. Д. Блок была написана не позднее 2-3 августа.

В самом начале записки Горький говорит о том, что анкеты и карточки были направлены им в Москву практически сразу же («на другой день») по получении их от Л. Д. Блок. Как уже говорилось выше, в своем первом по времени послании к Горькому Любовь Дмитриевна написала, что анкету на выезд Блок тогда заполнить отказался - вследствие «глубокой и мучительной полосы неврастении»; иными словами, в письме от 21 июня, кроме копии медицинского заключения о здоровье поэта, никаких анкет или карточек не было. Но при этом мы знаем, что в своем письме от 1 августа 1921 года Любовь Дмитриевна пишет о том, что ее «пропуск решает все дело; если он опоздает - пропуск Ал. Ал. может оказаться уже бесполезным»; анкеты на выезд были заполнены Л. Д. Блок 3 августа и прикреплены к письму Е. П. Струковой с тем, чтобы сразу же передать их Горькому. Неизбежно возникает следующий вопрос: а не была ли передача этих анкет уже второй - и главной - попыткой оформить спешный выезд? Если предположить, что посланные вместе с письмом Струковой анкеты были составлены Л. Д. Блок вторично, многое проясняется: в телеграмме от 29 июля Луначарскому Горький прямо говорит о высланных анкетах - причем не только самому Блоку, но и его провожатому, т. е. жене. Иными словами, Горький мог получить образцы этих анкет от Любови Дмитриевны сразу же по возвращении из Москвы в Петроград, т. е. 25-26 июля, когда он узнал, что Блоку стало значительно хуже.

Горький, по всей видимости, знает о благоприятном для Блока исходе дела, но не знает о положительной резолюции на выезд самой Любови Дмитриевны, которая, как мы помним, появилась на письме Луначарского только 1 августа за подписью секретаря ЦК РКП(б) Молотова. Об этой резолюции от 1 августа, разрешающей сопровождать Блока в Финляндию, не могла знать и Любовь Дмитриевна, которая тогда же посылает Горькому свое полное отчаяния письмо с просьбой об ускорении выдачи ей пропуска. Таким образом, можно с большой долей уверенности предположить, что горьковская записка - ответ именно на это письмо Любови Дмитриевны от 1 августа.

И, наконец, косвенным подтверждением того, что записка Горьким была написана не ранее, но и не позднее 2-3 августа, является упоминание в ней двух финских профессоров - А. В. Игельстрема и И. Ю. Микколы, членов КУБУ, приехавших в Петроград с делегацией Финского академического комитета. Исследователь Горького Н. А. Дикушина в своей публикации для «Литературного наследства» пишет, что А. В. Игельстрем приехал в Петроград в августе 1921 года (это подтверждается его участием в заседании Петрокубу 2 августа 1921 года), а еще чуть ранее сообщает, что финские ученые «» именно летом 1921 г. деятельно помогали русским ученым «».

Таким образом, публикуемая записка, хотя и оставляет еще некоторые вопросы, все же существенно проясняет и ход дела по помощи Блоку, и роль в этом Горького.

Не только переписка о «финской санатории» поддается датировке. Великие слова тоже имеют свою хронологию.

17 января 1921 года Блок записывает в своем дневнике: «О Пушкине… Подражать ему нельзя; можно только „сбросить с корабля современности“ („сверхбиржевка футуристов“, они же „мировая революция“). И все вздор перед Пушкиным, который ошибался в пятистопном ямбе, прибавляя шестую стопу. Что, студия стихотворчества, как это тебе?»

Через четыре дня, 21 января, он снова возвращается к Пушкину, отмечая самые важные его стихи, начиная со «Слезы» 1815 года, потом еще раз пишет о нем между 2 и 5 февраля; наконец, 6 и 7 февраля в дневнике возникают два больших куска, по которым уже легко опознать знаменитую речь «О назначении поэта», произнесенную 13 февраля 1921 года на вечере в Доме литераторов. Оттуда такие слова: «Но „для мальчиков не умирают Позы“, сказал Шиллер. И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. С ним умирала его культура».