Я не очень понимаю, чего мои родители ждали - многие наши соседи стали уезжать еще до начала войны и нам говорили: вы чего, мол, вас здесь скоро резать будут, как баранов. Впрочем, отец и мама имели в Грозном хорошую работу - и, как позже они мне признавались, даже представить себе не могли, что придется уезжать из родного города. Отец говорил - пусть они уезжают, если хотят. Потом отец приходил и говорил, что Москве стало не до нас и скоро тейпы возьмут власть. Потом, когда к власти пришел Дудаев, говорил, что армия ушла, нарочно оставив генералу целые арсеналы с оружием.

Чечня всегда делилась на горную и равнинную - это были разные страны. Веками, при любой власти - царской, советской, российской - в горах сидели непримиримые, многие из которых не владеют русским языком. А на равнине жили нормальные люди, крестьяне, мирные жители, которым не было никакого дела ни до какой войны. Хочешь воевать - уходишь в горы. Не хочешь - живешь себе спокойно бок о бок с другими.

И вот было такое ощущение, что эта самая зараза сползла с гор, как лавина. Отец это связывал с падением Союза, «идеологическим вакуумом», как он выражался. Я не очень в курсе, что там в 90-е писали московские газеты, но у нас происходили настоящие этнические чистки. Сначала до нас только доходили слухи, что нечеченцев начали выкидывать из домов. Мы как-то не верили - в голове не укладывалось. Но потом двоюродного брата моей подруги, а у них еврейская семья, выкинули из окна его собственной квартиры - разбился насмерть. Я помню это выражение полной беспомощности в глазах, с которым отец слушал меня, когда я ему пересказывала эту историю; идти жаловаться было некуда, как вы понимаете. А потом просто вокруг стало происходить такое, о чем я рассказывать не буду - головы отрезали даже детям, выпускали кишки, убивали беременных… В общем, мы досиделись до того, что земля загорелась под ногами. Учреждение, в котором работали отец и мать, перестало существовать, и у нас вообще не стало никаких денег. После провального штурма Грозного в Новый 1994 год родители уже твердо решили выезжать, и пробовали продать дом знакомым местным, но что-то каждый раз срывалось. А когда стало ясно, что вот-вот начнется война, к нам пришли и сказали - мы милосердно вам даем последний шанс убраться из этого дома, потому что по-хорошему мы должны бы вас всех зарезать. И мы в чем были, с какими-то личными вещами, месяца за два до войны вышли из квартиры и поехали.

Мы приехали к бабушке, маминой маме, в Орел, - больше мы никого в России толком не знали. Статуса беженцев у нас не было. Работы у родителей не было никакой. Поначалу все жили в бабушкиной однокомнатной квартире, потом отец стал куда-то ходить, просить. Ему предложили отправиться в сельскую местность, в бывший санаторий, разнорабочим. Там же и жить. Меня определили в местную школу. Одноклассники меня чеченкой дразнили сначала, потом я им рассказала пару историй из нашей жизни в Грозном, они примолкли. Уважение появилось. Но тоже было не сахар - все пили: дети, подростки, старики… Я думала, честно говоря, что нас тут жалеть будут, - ага, как же. «Приехали тут на нашу голову» - это самое ласковое, что мы слышали.

Помогли нам добрые люди, устроили отца на работу в Белгороде - пусть не по специальности, но хоть квартиру дали служебную. Я когда в город переехала и в школу пошла, половину года своих новых одноклассников догоняла, потому что на орловщине нас не учили ничему.

Знаете, что лично я из всей этой истории вынесла? Как нашей дорогой Родине было на нас всегда наплевать, так и мне наплевать на нее теперь. Помогали нам все через губу и за взятки. Моя родина - папа и мама, а всего остального я здесь добилась сама. Сама с трудом поступила в московский ВУЗ, сама его бросила, когда родители стали болеть и надо было деньги зарабатывать, сама нашла себе хорошую работу и сделала карьеру даже без высшего образования. Самой страшно, какой сильной стала. Только вот от кавказцев шарахаюсь на улице. Знаю, что нехорошо это, что не бывает плохих наций - а ничего с собой поделать не могу.

Иннокентий Рындин, выехал из Риги

Когда к нам в позднесоветские годы долго не могли собраться друзья из Москвы, мы шутили - давайте скорее, пока визы не ввели. Произнося это, мы в любом случае предполагали, что если это фантастическое событие когда-то и произойдет, то очень нескоро. Да, вокруг начал чаще звучать латышский язык, но никто не придавал этому большого значения. Когда параллельно с местными партийными комитетами начал функционировать Сейм, а газеты стали публиковать воспоминания стариков о довоенных годах, напряжения между русскими и латышами стало чуть больше - но, опять же, не настолько, чтобы чувствовать, что дело идет к полному отделению.

Русские в Латвии делились на две неравные части. Военные, их семьи и потомки были настроены определенно за коммунистов. Но была еще русская интеллигенция, которая не имела никакого отношения к стоявшим на территории Советской Латвии гарнизонам - они поддерживали Народный фронт и право республики на самоопределение. Я относился ко вторым - мой отец был преподавателем философии, а я, еще не закончив школу, был активным участником акций НФ. Мой выбор в их пользу был вполне очевиден - в пусть и советской, но все-таки западной Европе был слишком хорошо виден контраст между коммунистами и антикоммунистами. Замшелые, абсолютно дремучие люди - и сторонники независимости, казавшиеся людьми из другого времени и даже с другой планеты. И, конечно, в шестнадцать-то лет страсть как хотелось быть прогрессивным сепаратистом, а не замшелым коммунистом. Мой мудрый отец еще тогда не одобрял моей активности - но ни эпоха, ни возраст не дали мне его услышать.

Я, наверное, не имею права жаловаться. В 1992 году мой любимый Народный фронт, обещавший всем жителям Латвии гражданство, от своих обещаний отказался. Тремя годами позже Сейм принял закон о гражданстве, по которому на латвийский паспорт мог претендовать только тот, чьи предки жили в Латвии до советской оккупации. Нищая, ободранная страна махом отказалась даже от тех, кто поддерживал ее борьбу за свободу. Отца стали травить на работе - он всю жизнь преподавал на русском, теперь стали требовать, чтобы он преподавал на латышском, а ввиду большой численности русских в Латвии никто из папиных коллег не учил язык настолько глубоко, чтобы на нем читать лекции. Ввели ограничения для неграждан на работу. В течение первых лет независимости меня били более десяти раз, а однажды - прямо во дворе моего дома в старой части города - избили так, что сломали нос, и, если бы не подъехавшая полиция, могли бы и убить. И каждый раз нападению предшествовали недолгие выяснения того, почему же это я так плохо говорю на латышском. И почти никогда не забирали денег.

Примерно в такой обстановке мы дожили до середины 90-х, когда я поехал на работу в Данию, где провел около полугода. Самый главный сюрприз ждал меня по возвращении. Отец, не желавший меня волновать, сообщил мне, что за время моего отсутствия довоенные владельцы нашей квартиры подали в суд, чтобы добиться реституции своей бывшей собственности. Мы обратились к юристу, который сообщил нам, что существует целый ряд препятствий, которые не позволят лишить нас квартиры. Мы на несколько месяцев успокоились - пока однажды к нам не пришли какие-то странные люди в сопровождении человека в форме, не показали некую бумажку и по-латышски не потребовали, чтобы мы убирались из нашей квартиры вон. Выяснилось, что суд, на который нас не вызывали, успел принять решение в пользу прежних владельцев и, более того, срок обжалования этого решения уже вышел. Мы, естественно, указали всей этой компании, куда она должна идти со своей филькиной грамотой. Через три дня к нам пришли судебные приставы, схожие с мордатыми ОМОНовцами. Мы забаррикадировались в квартире. Продержались полчаса, после чего сводный отряд судебных приставов и владельцев выломал дверь, вошел в нашу квартиру и начал выкидывать из окон все, что попадалось под руку.