Точная дата и место немецкого наступления стали известны еще за несколько дней до его начала от перебежчика-эльзасца {331} . Штаб армии за несколько часов разослал во все полки и дивизии предупреждение о том, что ночью противник начнет артиллерийский обстрел с тем, чтобы утром попытаться прорвать русские позиции. Действительно, в четыре часа утра 19 августа со стороны немецких позиций начался ураганный огонь. Противник применил химические снаряды, что внесло дезорганизацию в ряды русских войск. Начальник 186-й дивизии генерал Дорфман потерял связь со штабом армии и подчиненными ему частями. Полки дивизии начали беспорядочно отступать. Воспользовавшись этим, немцы в 9 часов утра начали переправу через Западную Двину.

Первоначально захваченный противником плацдарм был невелик — не более шести верст в ширину и трех в глубину. Генерал Парский отдал приказ отбросить немцев за реку. Учитывая силы русских, эта задача была вполне реальной. Но резервные части вводились в бой отдельными бригадами и даже полками, что позволяло противнику всякий раз сохранять численный перевес. В результате контратака захлебнулась. К вечеру штаб армии покинул Ригу. Связь штаба с подчиненными ему частями и соединениями была потеряна почти на сутки.

На следующий день бои развернулись уже на окраинах города. Против ожидания, наиболее упорное сопротивление противнику оказали большевизированные латышские полки. На узком участке фронта действовало не меньше десяти русских дивизий. Однако связи между ними не было, они мешали друг другу, спонтанные атаки захлебывались в самом начале. Помощник комиссара Северного фронта В.С. Войтинский вспоминал: «Были и звуки Марсельезы, и красные знамена, и комитетчики в передовых атакующих цепях — а затем все катилось неудержимо назад» {332} . В условиях начинавшегося хаоса дальнейшее сопротивление было невозможно. В ночь на 21 августа русские войска оставили Ригу.

Отступление быстро превратилось в неорганизованное бегство. В воспоминаниях Войтинского картина этих часов выглядит так: «Дорога запружена обозами. Справа и слева от нее по полям и меж деревьями течет пехота. По-видимому, целые воинские части — полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде — базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Поднимается беспорядочная оружейная пальба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки — некоторые с перепугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку — и тогда паника принимала формы совершенного безумия» {333} . Немцы фактически не преследовали бегущих. К тому времени, когда отступление было остановлено, русская армия оторвалась от противника на расстояние дневного перехода.

Рижская операция была сопоставима с Тарнопольской катастрофой. Потери русских войск составили 25 тысяч человек, из них три пятых пленными и пропавшими без вести {334} . В руки врага попало огромное количество орудий, пулеметов и другого военного имущества. С точки зрения стратегической, потеря Риги означала, что немцам была открыта дорога на Петроград. Но неизмеримо большими были политические последствия этого поражения.

Правые и левые в равной мере использовали известия о падении Риги как способ укрепления своих позиций. В начавшейся перепалке и череде взаимных обвинений ситуация очень скоро стала напоминать разговор двух глухих. Кадетская «Речь» в номере от 22 августа писала: «Теперь ясно, что у правительства выбора нет, и если оно не хочет потерять смысл своего существования… то ему нужно решительно и окончательно порвать со своей зависимостью от Советов и принять предложения генерала Корнилова». В ответ левая пресса подняла крик, пугая читателей тем, что контрреволюция поднимает голову.

Масла в огонь подлило официальное сообщение из Ставки Верховного главнокомандующего: «Утром 21 августа наши войска оставили город Ригу и в настоящее время продолжают отход в северо-восточном направлении. Дезорганизованные массы солдат неудержимым потоком устремляются по псковскому шоссе». На страницах «Речи», «Нового времени», «Живого слова» и других «буржуазных» газет появились многочисленные сообщения о панике и дезертирстве в войсках. Виновниками этого правая печать недвусмысленно называла большевиков и их защитников из руководства Совета.

Но одновременно с этим в газетах была опубликована другая телеграмма, подписанная помощником комиссара фронта Войтинским: «Положение остается чрезвычайно серьезным. Не исключена возможность дальнейших неудач, особенно ввиду получающихся известий о дальнейшем расширении района прорыва… Вместе с командным составом свидетельствую: армия честно выполнила свой долг и неудача не ложится позором на те части, на которые обрушиваются удары противника». Сам Войтинский позднее признавал, что его оценка была односторонней, что армия бежала, не вступая в соприкосновение с противником. Он оправдывал себя тем, что писал то, как понимал и чувствовал себя в эти дни {335} .

Однако телеграмма Войтинского была воспринята в социалистических кругах как доказательство того, что генералы и раболепствующие перед ними газеты клевещут на армию. На заседании рабочей секции ВЦИК Советов 23 августа была принята резолюция с требованием «принять необходимые меры для охранения умирающей на полях сражений армии от похода контрреволюции и ее прессы» {336} . Виновник в поражении под Ригой, таким образом, был найден.

Еще раз повторим — и правые и левые трактовали одни и те же события абсолютно по-разному. Для сторонников сильной власти неудача под Ригой стала еще одним доказательством развала армии, а значит, аргументом в пользу своей точки зрения. Для защитников «революционной демократии» падение Риги было следствием генеральской измены. Разговоры о том, что Корнилов преднамеренно сдал Ригу, начались уже тогда, а позднее, в советские времена, эта версия воспринималась как истина.