Только пять лет своей долгой жизни Анна Федоровна провела в России, но ее здесь отнюдь не забыли. В 1808 году в среде скопцов появилась самозванка, выдававшая себя за супругу Константина, великую княгиню Анну, а заодно и за Богородицу. Скопцы ей охотно верили. При ближайшем рассмотрении самозванка оказалась купчихой из города Лебедяни, Ириной Николаевной Голевой. Свою духовную карьеру Голева закончила в 1831 году, в остроге.

Анна Федоровна оставила след и в русской культуре — в начале XIX века в России охотно пели романс «Звук унылый форто-пьяно». Особую притягательность песне придавал аромат запретности, про романс шепотом передавали, что сочинен он был «знаменитой особой» — именно такая пометка стояла под песней в сборнике 1818 года. Как доказывает фольклорист Н.Е. Онучков, под знаменитой особой подразумевалась сама Анна Федоровна, горько жалующаяся на свою несчастную судьбу и неверного супруга.

Как видим, Анна Федоровна предстает здесь образцом супружеской чистоты — она-то в отличие от мужа сохраняет «святость слов» — очевидно, слов «клятвы» верности, даваемой супругами друг другу.

Романс перепечатывался в разных песенниках 27 раз, что свидетельствует о его бурной популярности. Не раз поминается он и в литературных произведениях — от «Пошехонской старины» Салтыкова-Щедрина до повести Тараса Шевченко «Несчастный»; позднее авторы исторических романов (Дмитрий Мережковский, Марк Алданов, Юрий Тынянов) использовали его как выразительную виньетку, представляющую эпоху.

Вероятно, не одна мелодия и слова, но и красивая легенда привлекала исполнителей и слушателей. Невинное страдание всегда вызывало в русском сердце умиление, тем более что в одном из вариантов романса вместо довольно смутного «хотя и рано» стояло гораздо более ясное «люблю тирана», возможно, элиминированное как слишком опасное. Понятно, что немка, учившая русский всего несколько лет, вряд ли могла сочинить такие складные и грамотные стихи. Истинный автор слов остался неизвестен; как предполагает Онучков, это вполне мог быть кто-то из близкого окружения Анны Федоровны, сочинивший романс специально под конкретную ситуацию. Если версия с автором из близкого круга верна, не следует исключать и того, что сама великая княгиня действительно могла напевать его в минуты печали.

Вместе с тем к моменту первой публикации песни в 1818 году Анны Федоровны уже 17 лет как не было в России, так что либо песня до этого жила в устном виде, либо была сочинена уже после отъезда великой княгини и сочинитель не имел к супруге Константина ни малейшего отношения. Занятно, что вторую часть романса — молитвенное обращение к Всевышнему — раскольники пели наряду с псалмами.

Интерес к Анне Федоровне проявился однажды и в православной духовной среде. В июле 1852 года в Усманский женский монастырь Тамбовской губернии вкатилась большая тяжелая карета. В карете сидела опрятная семидесятилетняя старушка, с которой ехал, между прочим, и серый говорящий попугай в клетке. «Жила приезжая в монастыре совершенно уединенно, скромно, тихо, никуда не показывалась, даже в церковь ходила только по большим праздникам; работала, молилась дома, очень успешно лечила всех, монашкам тонко предсказывала будущее. Обладала приятной наружностью, изящными манерами, была чрезвычайно чистоплотна, говорила совершенно правильно по-русски, с еле заметным немецким акцентом; по-немецки изъяснялась прекрасно. По ее собственным словам, она странствовала 13 лет пешком, 8 лет была в Иркутском монастыре, которым управляла, полгода была в Мариинской больнице (в Петербурге), в схиму была пострижена в Старом Иерусалиме. В схимнической одежде никогда не ходила, только всегда в белом апостольнике, и, по-видимому, носила вериги… Про себя она говорила разно, по-видимому, нарочно путая: “Я господская, вольноотпущенная”. Другим говорила: “Я арестантка”. Третьим: “Муж мой печник, печи делает и не служит”. Некоторые монахини от нее слыхали: “Муж мой знаменитого роду, и я тоже не простая. После венца просила мужа дать мне три дня покоя, муж не согласился, и я ушла от мужа в самый день свадьбы и долго должна была скрываться от его преследования. Семь дней пробыла на необитаемом острове, с которого взял меня английский пароход и отвез в Иерусалим, там я жила семь лет, вернулась в Россию с волчьим билетом и живу по монастырям…” Белье у ней было тонкое, полотняное, с царскими гербами. После ее смерти остался между прочим имуществом золотой наперсный крест с надписью: “Царевна Анна”» {182} .

В жадной до таинственных превращений духовной среде все эти загадочные детали были истолкованы без труда: в старице сейчас же разглядели великую княгиню Анну Федоровну. Любопытным образом преломляются в легенде и сложные отношения Анны Федоровны с супругом, вызывающие в памяти ключевые эпизоды из жития Алексия, человека Божия, — побег после свадьбы, преследования, безвестность…

Старице Анне было в 1852 году около семидесяти лет, реальной Анне Федоровне исполнился 71 год — уж не заехала ли великая княгиня и в самом деле в русские края инкогнито, скромной странницей — вспомнить молодость, помолиться у великих русских святынь? Предположение увлекательное, однако слишком пахнущее падкой до чудес Русью, а не прохладно-просвещенной Европой, и потому, разумеется, невероятное. Как невероятна и продолжительность народной памяти, не забывшей о женщине, мелькнувшей в истории русского двора быстрой и слабой тенью. Нет сомнений: великая княгиня Анна Федоровна стала героиней легенд благодаря своей необычной судьбе — несчастному замужеству, расставанию с мужем, отъезду в «чужие край» и разводу. Случай был исключительный: история царской фамилии не знала разводов со времен Петра I.

Радость освобождения от отцовского гнета быстро достигла у Константина эйфории. Впрочем, безнаказанность цесаревича поддерживало не только отсутствие грозного отца, но и ощущение вины, которое испытывал император Александр. После убийства Павла Александр стал вечным заложником, в том числе и Константина Павловича, который хорошо знал, какую роль сыграл старший брат в гибели отца, и теперь всегда мог намекнуть государю, кто из них двоих истинный нарушитель закона и отцеубийца. Александру оставалось потворствовать брату во всем.

По глухим упоминаниям современников, в Мраморном дворце творилось невообразимое. Одна история вырвалась наружу и получила огласку. «В первые годы царствования Александра одна из его (Константина. — М. К.)оргий сопровождалась плачевными последствиями, — рассказывает графиня Эдлинг о нравах в Мраморном дворце великого князя. — Публика приходила в ужас, и сам государь вознегодовал до того, что повелел нарядить самое строгое следствие, без всякой пощады его высочества: так именно было сказано в приказе. Однако удалось ублажить родителей потерпевшей жертвы и, благодаря посредничеству императрицы-матери, постарались покрыть случившееся забвением. Но общество не было забывчиво, и великий князь, не лишенный прозорливости, читал себе осуждение на лицах людей, с которыми встречался» {183} . Другой мемуарист, Н.И. Греч, выражается гораздо прямее: «В Петербурге жила молодая вдова португальского консула Араужо, и жила немножко блудно. Однажды поехала она в гости к придворной повивальной бабушке, Моренгейм, жившей в Мраморном дворце, принадлежавшем великому князю Константину Павловичу, осталась там необыкновенно долго и, воротясь домой в самом расстроенном положении, вскоре умерла. Разнеслись слухи, что она как-то ошибкой попала на половину великого князя и что он с помощью приятелей своих, адъютантов и офицеров, изнасильничал ее самым злодейским образом. Слух об этом был так громок и повсеместен, что правительство публичным объявлением приглашало всякого, кто имеет точные сведения о образе смерти вдовы Араужо, довести о том до сведения правительства. Разумеется, никто не явился» {184} .

Декабрист В.И. Штейнгель рассказывает эту историю несколько иначе: «Это была самая гнусная история, омрачившая начало царствования Александра. Араужо был придворный, ювелир, жена которого славилась красотою. Константин-цесаревич, пленясь ею, чрез посредников сделал ей оскорбительное предложение. Она отвечала явным презрением. Летом 1803 года, в один день под вечер, за ней приехала карета, будто бы от ее больной родственницы. Когда она сошла и села в карету, ее схватили, зажали ей рот и отвезли в Мраморный дворец. Там были приготовлены конногвардейцы… Она потом отвезена была к своему крыльцу, и когда на звон колокольчика вышли ее принять, кареты уже не было. Несчастная Араужо, бросившись почти без чувств, могла только сказать: “я обесчещена!” и умерла. На крик мужа сбежалось множество: свидетельство было огромное! На другой же день весь Петербург узнал об этом. Произошел общий ропот. От имени государя, огорченного в высшей степени, прибито было ко всем будкам столицы на 24 часа объявление, которым приглашались все, кто знает хотя малейшее обстоятельство из этого гнусного происшествия, прямо к императору, с уверением в обеспечении от всякого преследования сильных. Составлена была комиссия под председательством старца гр. Татищева, который всячески отказывался; но уговорили и, наконец, дело повернули так, что по подозрениюгенер<ала> Боура, любимца Константина, выключили из службы» {185} . [16]