– А оно что – вечное, лето-то твое? – зашипела Нурлиса. – Поддевай, говорю, без всяких разговоров! Ну?

Обережница усмехнулась и послушно натянула «куфайку».

– А теперь расскажи-ка мне, коза-егоза, – приобняла старуха собеседницу, – почто это вас с Клесхом Нэд сегодня полдня пытал у себя в покоях? И отчего у него опосля этого рожа сделалась перекошенная?

– Дак гневался, что наставник скрыл ото всех, что у меня Дар к любому делу – к колдовству, к целительству, к рати, – объяснила девушка.

– Это как? – Бабка вцепилась в руку гостьи. – Бывает разве такое?

Лесана пожала плечами.

– Говорят, прежде будто и было, но то лишь в былинах. Ныне Дар в Осененных к одному чему-то горит.

– И как же наставник твой непутевый тайну сию проведал, а?

Девушка улыбнулась, глядя, как оживилась ее собеседница, почуяв свежую сплетню.

– Я на втором годе ученичества упыря подчинила, чтобы меня от дерева отвязал. А потом, ну, когда… Донатос… Я себя лечила. Сама.

Старуха поправила на плечах новый платок и подалась вперед.

– Это что же, ты, девка, и мертвых упокаивать можешь?

Послушница покачала головой.

– Нет. У меня к колдовству Дар слабый. Хватает, чтобы круг обережный начертить да науз заговорить, на иное что силенок мало…

Нурлиса походила по каморке, остановилась у печи и заговорила:

– Ай да Клесх! Учудил так учудил! А что же ты не сболтнула-то никому? Почему до Главы не дошло?

– Так не знала я, – развела руками девушка. – Упыря подчинила потому, что слово колдовское знала – слышала, когда Тамир наговоры свои долбил. Целительство далось, когда вспоминала, как Айлиша лекарствовала. И в уме не держала, что не может ратоборец кровь затворять или Ходящих подчинять.

Она вспомнила, как Клесх сказал ей о сути ее Дара. То случилось по зиме, когда она чертила в снегу обережный круг, обходя место ночлега. Наставник разжигал костер и вдруг спросил:

– Цветочек, а тебя не смущает, что ты сейчас колдовской заговор творишь?

Лесана вскинулась и спросила:

– А что такого?

Наставник пожал плечами.

– Ничего, будь ты наузница. Но ты – ратоборец. Мы запираем круг кровью.

Она так и села тогда в сугроб. А заодно поняла, отчего в самый первый день их странствия он так внимательно следил за тем, как она творит обережную черту, и почему положил тогда меч под руку – сомневался, что будет толк от такой защиты. Но проверить решил. И уж точно всю ночь не спал.

Потом не раз еще казалось послушнице, будто наставник учит ее жить, как зверя – одним чутьем. И еще она видела – его-то чутье никогда не подводит. Поэтому отчаянно хотела постичь непростую науку – оставаясь человеком, будить в себе опасного хищника по требе.

Нурлиса качала головой.

– Ай да девка… Дык куда тебя теперь? Два года на послушании, а потом?

– Потом креффом. Я Дар вижу, – сказала она в ответ.

Бабка снова покачала головой и вдруг расцвела:

– Креффом! Эдак мы с тобой, как прежде, видеться-то станем!

А Лесана смотрела на нее, и ком стоял в горле. Потому что видела она, как за прошедшие три года сдала бабка; рот и щеки совсем ввалились, морщины залегли глубже, кожа на лице потемнела и обвисла.

Два года послушания.

Вот только вряд ли, когда Лесана вернется в Цитадель на креффат, они с Нурлисой увидятся. Два года – слишком большой срок. Девушка притянула к себе сварливую бабку, обняла сгорбленные плечи и вздохнула. Эта едкая, но прямодушная и сострадательная старуха казалась обережнице самой Цитаделью. В ней одной сосредоточилось все, что делало крепость не просто нагромождением камня, а чем-то живым, наделенным душой. Душой по имени Нурлиса.

Пламя в очаге ревело, по покойчику метались тени. Они мелькали по неровным каменным стенам, скользили по потолку, по расстеленным на полу шкурам. В узкие окна, не прикрытые по случаю весны ставнями, задувал ветер. Нэд сидел на лавке и остановившимся взглядом смотрел на огонь.

Думы, тяжкие черные думы одолевали смотрителя Цитадели. И тоска стискивала сердце. Тоска и досада, горькие, словно полынь.

Как же сталось, что не заметил Глава творящегося под самым носом? Давно ли утратил он прозорливость? Когда заносчивость и гордыня стреножили прежде быстрый и легкий ум? Неужто и впрямь подкралась старость?

Не-е-ет. Не годы случившемуся виной. И сила в руках есть, и крепость в теле. Вот только совесть закоснела, заснула, изнеженная властью. И просыпаться не хотела, ибо чувствовала, проклятая, нелегко придется, ой, нелегко принимать груз содеянного. Содеянного не по глупости, не по злобе, по одной лишь лени да себялюбию.

И сегодня самый зряшный крефф Цитадели его носом в это ткнул. И как ткнул! При всем честном сходе – от молодших выучей до наставников. От старой карги Нурлисы до сварливого подозрительного Рэма.