Когда мы шли обедать, он вдруг сказал, что никак по придумает, куда бы меня определить на квартиру.

— Да мне пока и у Графа не плохо…

— Ну, что это за жизнь — два холостяка! А жена приедет…

Тут я признался, что пока не женат, но что у меня есть невеста. И сам не знаю, отчего у меня язык не повернулся назвать имя Нади.

— Тогда совсем хорошо! — обрадовался Бардасов. — Заканчиваем строительство столовой и начинаем дом для специалистов на четыре квартиры со всеми удобствами, и самая лучшая квартира твоя!

Мне вспомнился Владимиров, его обещание квартиры, и я грустно улыбнулся.

— Можешь не сомневаться. А невесте своей так и скажи: с квартирой порядок, и пусть мебель в Чебоксарах присматривает, колхоз может и ссуду под это дело дать.

Чему я обрадовался? Возможной ссуде или тому, что сегодня будет что написать Наде в письме: в житейском смысле она гораздо умнее меня, гак что и это ей будет небезразлично.

— А пока, значит, поживешь у Графа, — продолжал Бардасов. — Парень он толковый, да язык, правда, не в меру острый, что на уме, то и режет, не взирая, так сказать, на лица.

— Да, это я заметил.

— А ведь это, комиссар, не так уж плохо. Или как? Один такой язык на колхоз должен быть для пользы дела, правда?

Я пожал плечами.

— Ну, конечно, если ты его подстрогаешь маленько, — сказал Бардасов уже как-то серьезней, — из Графа вполне может получиться приличный человек.

— Голова у парня варит, я это заметил, — сказал я, хотя думал сейчас вовсе не о Графе.

— Да, к слову сказать, это ведь я из-за него в техникум-то поступил. — Бардасов засмеялся. — Ну, не совсем, конечно, из-за него, но был такой, знаешь ли, момент, теперь-то могу тебе признаться. Поступить-то поступил и вот до четвертого курса добрался с грехом пополам, но досталась эта учеба таким трудом, что не приведи бог! Практика только и выручила. Как начну, бывало, на экзамене рассказывать, почему мой «Серп» хозяйство перспективное, а вот, например, «Восход», сколько в него денег ни вколачивай, толку не дождешься, они только рот откроют и меня слушают. Или вот строительство. Много об этом говорят, много спорят, да все как-то впустую, потому что в расчет не берется реальная жизнь деревенского жителя. Городские инженеры планируют наше строительство по своим меркам, по своим потребностям, по своим вкусам. А тут надо бы делать поправку на наши вкусы и потребности. Или вот другое. Почему мы фермы и свинарники строим по кирпичику, и строим лет пять, не меньше? Почему бы эти самые фермы и свинарники не строить из сборного железобетона? Быстро и дешево… Ой, комиссар, да сколько всего! Вот покрутишься, все сам лучше меня узнаешь.

Мы шли по прямой, словно по линейке пробитой, лице, и я поглядывал по сторонам, стараясь, определить, в каком из домов живет председатель. Впрочем, была и другая мысль, связанная со своим жительством в Кабыре и с Надей: как бы она отнеслась к возможности жить в каком-нибудь из этих вот домиков с четырьмя окнами на улицу, с цветами в палисаднике?.. Председательские дома меня и прежде интересовали, когда приходилось приезжать в колхозы. Не знаю уж, верно или нет мое представление, но мне кажется, что по председательскому дому, по тому, как он живет, можно почувствовать и состояние жизни в колхозе. Во-первых, если председатель хороший хозяин дому своему, то таким же хозяйским заботливым глазом смотрит он и на все колхозное, все замечает и обо всем беспокоится, а эта забота какими-то незримыми путями передается и другим людям. А такого человека видно уже не только по делам или разговору, но и по глазам даже видно, по выражению лица. Или другая сторона. Как председатель в домашней обстановке живет, как разговаривает с женой, с детьми, с матерью или старым отцом, так он и с колхозниками ведет себя, но дома, ь семье, это его душевное качество заметнее, яснее проявляется. Вот почему меня всегда и раньше очень интересовали председательские дома. Приеду, бывало, в незнакомый колхоз, иду по улице и стараюсь определить, где председатель живет. А сейчас у меня был особый интерес. Я не то чтобы боялся разочароваться в Бардасове, нет, я отлично видел в нем крепкую, по-крестьянски хозяйскую хватку и умный расчет в делах, но как бы проверить хотел свои первые впечатления.

Однако все это в мыслях было где-то на втором плане, я слушал Бардасова, поддакивал ему, вроде того как: «Да, теперь трудно без учебы…» — а когда опять выскочило имя Графа, я вспомнил те два портрета на стенке и спросил, где его родители.

— Мать работала у нас в колхозе бухгалтером, да прошлым годом, как раз вот осенью умерла…

— Уж не Любовь ли Петровна?!

— Она самая. А что, слышал о ней?

— Слышал, много хорошего слышал. Любовь Петровна Воронцова…

— Верно. Прекрасная была женщина, это я скажу тебе прямо. А бухгалтер — таких, видно, мне больше не встретить. Если бы не опа, не знаю, как бы колхоз из нужды вылез. Это она научила меня делать из одной колейки две, научила своего рода финансовому риску. При лей у нас каждый рубль был в обороте, каждая копейка трудилась. Да, с бухгалтерией у меня не было забот…

— Ее муж был капитаном?

— Да, капитаном, но я его едва помню, ведь это было еще по время войны. В году сорок втором у нас в Кабыре стоял учебный батальон связистов, и мы, ребятишки, с утра до ночи осаждали школу, где они стояли и занимались своим делом. И вот у них командир был, лейтенант Воронцов, фронтовик. Он, конечно, был наш общий любимец, и мы толпой провожали его до Любкиного дома, где он стоял на квартире. Да, тогда была она для нас Любка, и как мы ей завидовали — ведь она могла трогать его фронтовые медали, когда лейтенант ложился спать: не спит же он в гимнастерке!.. — Бардасов улыбнулся грустно.

— Было тогда Любке лет семнадцать, не больше, и бабы в деревне только и судачили о «Любкином солдате» и как будто все чего-то ждали, какой-то трагической развязки, — в подтверждение своей правоты, что ли?.. Ну и насудачили — вскоре лейтенант Воронцов с батальоном ушел на фронт, а Любке стали приходить письма. Что уж там писал он, никто не знает, а между тем с фронта стали возвращаться ребята по ранениям, и ни один из них не мог пройти мимо Любки. Должно быть, и в самом деле красавица была она, да еще эти неутихающие разговоры о ней подогревали ребят, свахи и сваты не давали ей проходу. Не знаю, правда или нет, но будто бы ее даже хотели украсть по старинке. А ее собственная мать чуть ли не первой и свахой была — так уж ей не хотелось, чтобы Любка дожидалась «этого русского из чертовых куличек». Но тогда Любка уже работала в колхозе счетоводом, а счетовод по тем временам — чуть ли не первая фигура в колхозе. И какой начальник из района приезжает или там уполномоченный, уж не минует взглянуть на Любку. Одно время зачастил в Кабыр очень даже заметный человек из какой-то районной организации, и поговаривали даже, что «бросит Любка своего солдата»…

«Кто же такой?» — чуть было не вырвался у меня вопрос, но я промолчал.

— Но вот осенью в сорок третьем, — продолжал Бардасов с какой-то детской ясной улыбкой, — как раз овес косили, вошел в Кабыр старший лейтенант. Левая рука его висела на груди, в правой он нес небольшой чемоданчик. Все, конечно, сразу его узнали. Ребятишки понеслись по деревне с криком; «Любкин солдат приехал!» И я в том числе был…

Мы уже стояли возле калитки сбоку широких ворот, и Бардасов держался за кольцо. И я понял, что это и есть его дом, и как-то машинально взглянул на белую крышу из оцинкованного железа, на четыре окна по фасаду в резных наличниках, на густо заросший смородиной палисадник.