Не знаю.

Это хуже.

Теперь прочтите в газете «Возвращение» и во французских газетах кое-что.

Какая чепуха.

Тише, тише. Так. Статья носит следующее название: «Тайна советской интеллигенции в обмен на парижское платье». Вы продали свой дневник эмигрантам?

Какой дневник?

«Каждая строчка этого документа омыта слезами. Это исповедь несчастного существа, высокоодаренной натуры, изнемогающей под игом большевистского рабства. Это сверкающая правда о том, как диктатура пролетариата расправляется с тем, что мы считаем величайшим сокровищем мира, — человеческой свободной мыслью. На первой странице читаем: „Список преступлений советской власти“».

Это правда?

Да. Но это не так. У меня есть тетрадь, она состоит из двух частей. Выслушайте меня, ах, это ужасно. Я сейчас вам объясню. В этой тетради два списка. Один — преступлений, другой — благодеяний.

Ничего не понимаю.

И я не продавала. Это какая-то сплетня. Я не знаю, как это проникло в печать. Знаете что? Пойдемте в мой пансион, я покажу вам эту тетрадь, и вы поймете. Я сейчас принесу, хорошо?

Эта тетрадь?

Да.

Откуда она у тебя, Дьяконов?

Этот дневник и расписку с сопроводительным наглым письмом прислал в полпредство эмигрантский журналист Татаров, с которым г/оспо/жа Гончарова имела дело.

Как, это тот самый Татаров, который был у вас утром тогда, в пансионе? Вы, значит, все же… Я же вас предупреждал.

Дайте сюда. «Список преступлений».

Дальше, дальше смотрите, там список благодеяний.

Нет, никакого другого списка нет.

Как, половина оторвана, кто же оторвал?

Вы же сами оторвали, чтобы выгоднее продать.

Я не продавала.

Подожди, Дьяконов. Как все это было, расскажите.

Я хотела пойти на бал, да, да, это так. Я пошла к портнихе, взяла платье, расписку потребовали. Я расписалась, а ее муж, я не знала, ее муж оказался этим самым Татаровым. Он подсунул мне бланк.

Платье стоит четыре тысячи франков. Где вы надеялись взять такую сумму?

Я хотела заработать.

Где? Ясно. Эти четыре тысячи франков вы получили за дневник, это написано во французской газете.

Подожди, Дьяконов, газеты могут врать, я не верю газетам.

Товарищи, честное слово, я никому ничего не продавала.

Да, я вам верю, вам захотелось потанцевать на балу.

Да, захотелось потанцевать, сверкнуть, разве это страшное преступление?

Но вы знали, что этот бал носит неясно выраженный, но все-таки фашистский характер.

Я ведь еще не решила, пойду я или не пойду. Я колебалась.

Так, но платье все-таки купили? Погоня за платьем привела вас к эмигрантам.

В страшную ловушку.

Да, и коготок увяз.

Но коготок-то был?

Я верю, что дневник у вас украли и без вашего ведома напечатали, но если /бы/ его не было, то его нельзя было бы украсть. Ваше преступление в том, что вы тайно ненавидели нас, может быть за то, что у нас нет балов и роскошных платьев.

Я вас любила, клянусь вам.

Не верю.

Как вам доказать, не знаю.

Поскольку клевета ваша обнародована, надо доказывать не нам, а Парижу и Москве. Мы можем вам поверить, а пролетариат нет.

Да, я понимаю, что же мне делать?

Необходимо сейчас же к полпреду.

Не знаю, захочет ли полпред принять ее. Здесь действует общее правило. Советский гражданин, перешедший в лагерь эмиграции, ставит себя вне закона.

Это не твое дело. В Москве разберутся.

Я вне закона?

Юридически, да..

Предательница? Тогда все интеллигенты предатели! Всех надо расстрелять!