Наконец, Антоненко дал мне задание сконструировать сложный механизм — двухосную тележку для перевозки деталей и ящиков со стружками. Я с глубоким благоговением приступил к исполнению этого задания. Шутка ли, целая машина из полусотни деталей! Я трудился над тележкой две недели. Вытащил все свои записи по сопромату, перечитал главу из учебника о трении качения, даже освоил по этому случаю логарифмическую линейку. Рассчитав все детали на растяжение и сжатие, на изгиб и кручение, испробовал много вариантов и, наконец, выполнил чертежи: общий вид в трёх проекциях в масштабе 1:5, узлы и детали на отдельных листах. Антоненко взял чертежи с многообещающим:

— Посмотрим, на что вы способны…

И, развернув чертёж, молниеносно нашёл грубую ошибку:

— Вы что, смеётесь? Плиту приклепали к раме трёхмиллиметровыми заклёпками. Вы что конструируете, часы или машинку для стрижки волос? — Я считал, что нужно экономить металл, а по расчету выходило, что…

— По расчёту, по расчёту. Хороша экономия, когда в первый же день ваша тележка развалится на части. Поставьте восемь, нет, лучше десять миллиметров. А шкворневой болт? Пять восьмушек?

— Но если умножить условную нагрузку на коэффициент трения…

— Ах, оставьте вы эти школьные штучки! А если тележка застрянет на пересечении рельса или попадёт в яму, пьяный рабочий рванёт её как следует, то какой надо брать запас прочности по вашей науке? Извольте поставить полтора дюйма. И запомните, кроме уменья считать по линейке, конструктор должен иметь голову на плечах, представлять себе в материале то, что он рисует на восеовке, представлять себе реальные условия работы каждой детали.

У него, безусловно, осталось самое низкое представление о том, к чему я способен, зато сколько раз потом я с благодарностью вспоминал полученную от него головомойку.

Академические мои дела, между тем, шли успешно. Я сдавал сессию за сессией на «отлично».

На третьем курсе часть преподавателей сменилась. Теоретическую механику читал теперь Владимир Владимирович Добровольский. Человек большого ума и прекрасной души: мягкий, вдумчивый, внимательный к каждому студенту, но с лёгким налётом иронии. Бориса Фёдоровича Слудского сменил Сергей Павлович Фиников. Единственный из преподавателей Института, удостоенный упоминания в Большой Советской Энциклопедии. Наружностью и тщательностью, с которой он одевался, он напоминал Чичикова. При этом он носил на своём лице выражение вечного удивления и даже испуга. Во время лекций он как-то боком прыгал по аудитории, словно мячик, на мгновенье останавливался то у окна, то у доски, то у столика, заменявшего кафедру. Читал он мудрёные предметы, слабо до нас доходившие.

У нас был только один предмет из «закона божьего» — политическая экономия. Читал её невероятно скучно некий тип с отвисшими рыжими усами. На экзамене я отлично ответил на два полагающихся вопроса, но он мне задал третий:

— Что такое рента один и рента два?

— Ренты нет в программе, и вы нам её не читали.

— Всё равно вы должны знать. — И он мне поставил «удочку». И эта удочка потом испортила мне всю обедню. Она лишила меня возможности хвастаться, что за два вуза я ни одного экзамена не сдал ниже, чем на «отлично».

Между прочим, у меня тоже прорезалась способность к общественной работе. Видно, «уроки» Липы Авербаха и Саньки Аиста не пропали даром. На третьем курсе я был избран в Академкомиссию, на четвёртом, кроме того — председателем Культкомиссии, а на пятом — членом исполбюро (студкома).

Академкомиссия вершила важными делами. Подводя итоги очередной сессии, она по каждому студенту выносила рекомендации: кого перевести, кого оставить для вторичного прохождения курса, а кого исключить за неуспеваемость. Яков Фабианович очень считался с мнением Академкомиссии и почти всегда утверждал её решения. Состояла комиссия из одних студентов.

Помню инцидент из моей «академической» деятельности. На четвёртом курсе пришёл ко мне знакомый Лосев, тот самый, который произвёл на меня такое подавляющее впечатление недюжинными способностями, необходимыми для учения в Институте:

— Арманд, ты у нас влиятельный человек. Похлопочи перед Яков Фабиановичем, чтобы он ещё раз (четвёртый) оставил меня на курсе. Не могу я преодолеть эти проклятые интегралы. Раз уж он три раза сделал для меня исключение, почему бы и сейчас не сделать. А он хочет окончательно меня выгнать. Напомни ему, что я вытаскиваю на своих плечах Дантиловку.

Бедный Лосев! Он имел совсем не эффектный вид при этом разговоре. Дантиловка находилась в Смоленской губернии и была нашей подшефной деревней. Студенты в порядке практики установили там движок и электрифицировали избы. Мы очень этим гордились. Помню номер стенной газеты, посвящённой Дантиловке, с большим заголовком: «Вот как мы шефствуем в деревне».

Культкомиссия занималась, главным образом, организацией праздников. Под зданием Института был подвал, состоявший из ряда низких сводов, опиравшихся на мощные колонны. В центре между колоннами едва можно было стоять. Своды расписали наши так называемые художники карикатурами, изображавшими студенческие попойки и прочие развлечения. Сам Яков Фабианович был изображён в виде бога Саваофа, весьма сходным с оригиналом. Он парил в облаках, благословляя пиршество. Вокруг колонн поставили столики, приспособили буфетную стойку, получилось роскошное кафе.