— Пойду с ним, — говорю я Чарли.

Он кивает. По залу снова раскатывается голос Тафта. Я оглядываюсь — чудовище на сцене как будто смотрит прямо на меня. Кэти машет рукой, привлекая мое внимание. Губы ее беззвучно шевелятся, и я понимаю, что она спрашивает о Поле, но не понимаю, что именно. Застегиваю пальто и выхожу из аудитории.

Навесы во дворе похожи на скелеты, танцующие на тонких ножках-колышках. Ветер немного утих, но снег стал еще гуще. За углом слышится голос Пола:

— Все хорошо?

Я сворачиваю за угол. В нескольких шагах от меня стоит Кэрри в расстегнутом пальто.

— В чем дело? — спрашивает Пол.

— Возвращайся в зал, — говорит Кэрри.

Голоса уносит ветер, и я делаю еще один шаг вперед. Снег под ногой предательски скрипит, и они оба умолкают и поворачиваются ко мне. Взгляд у старика совершенно пустой, как будто он даже не узнает меня. Кэрри кладет руку на плечо Пола и, не сказав ни слова, уходит.

— Ричард! Мы можем поговорить? — кричит Пол.

Его друг и покровитель опускает руки в карманы и ускоряет шаг.

Я подхожу к Полу. Кэрри уже исчезает в окутывающем часовню мраке.

— Мне надо узнать, где Билл взял дневник.

— Прямо сейчас?

Пол кивает.

— Где он?

— В институте, в кабинете Тафта.

Я качаю головой. До Института передовых исследований путь не близкий, а единственное транспортное средство, имеющееся в распоряжении Пола, — это старенький «датсун», купленный им на стипендию у Кэрри.

— А почему ты ушел с лекции? — спрашивает он.

— Думал, тебе может понадобиться помощь.

От холода у меня дрожат губы. Снежинки садятся на волосы Пола.

— Обойдусь.

На нем нет даже пальто.

— Перестань. Поедем вместе.

Он опускает голову.

— Мне нужно поговорить с ним одному.

— Уверен?

— Да.

— Тогда хотя бы возьми вот это.

Я расстегиваю пальто.

Он улыбается.

— Спасибо.

Пол надевает пальто, прячет под него дневник и идет через двор.

— Тебе точно не понадобится помощь?

Он поворачивается, но ничего не говорит, а только кивает.

— Удачи, — шепчу я.

Холод быстро пробирается под рубашку. Делать больше нечего, и, когда Пол пропадает вдали, я возвращаюсь в зал.

Не удостоив блондинку и взглядом, прохожу в аудиторию. Чарли и Джил на прежнем месте, но им не до меня — все внимание приковано к Тафту.

— Все в порядке? — шепотом спрашивает Джил, не сводя глаз со сцены, как будто голос лектора обладает некоей гипнотической силой.

Я киваю, не желая вдаваться в детали.

— Некоторые современные исследователи, — говорит Тафт, — склонны считать эту книгу типичным образцом характерного для эпохи Возрождения жанра буколического романа. Но если «Гипнеротомахия» всего лишь заурядная любовная история, то почему отношениям Полифила и Полии отведены только тридцать страниц текста? Почему остальные триста сорок страниц образуют настоящий лабиринт дополнительных сюжетов, странных встреч с мифологическими героями, исследований самых изотерических предметов? Если лишь одна десятая текста отдана теме любви, то как объяснить оставшиеся девяносто процентов книги?

Чарли поворачивается ко мне:

— Ты все это знаешь?

— Да.

Лекции на эту тему я слышал десятки раз. Дома. За обеденным столом.

— Нет, перед нами вовсе не любовная история. «Гипнеротомахия» — или, если давать перевод с латыни, «Борьба за любовь во сне» — намного сложнее рассказа о мужчине и женщине. На протяжении пяти столетий ученые исследовали ее с помощью всех доступных им методов, но так и не нашли выход из лабиринта.

Насколько трудна «Гипнеротомахия»? Судите сами. Ее первый переводчик на французский сжал начальное предложение, насчитывающее в оригинале более семидесяти слов, до дюжины. Роберт Даллингтон, современник Шекспира, предпринявший попытку сохранить перевод как можно ближе к тексту, просто впал в отчаяние и отказался от дальнейшей работы, едва дойдя до половины. Других попыток переложить книгу на английский не последовало. Западные интеллектуалы сочли «Гипнеротомахию» олицетворением неясности. Ее высмеивал Рабле. Кастильоне [34] давал совет мужчинам-современникам: не говорите, как Полифил, когда ухаживаете за женщиной.

Но почему она так трудна для понимания? Да потому что, помимо латыни и итальянского, автор пользовался греческим, арабским, древнееврейским и халдейским языками. В книге есть даже египетские иероглифы. Автор писал одновременно на нескольких языках, иногда смешивая их в одном предложении. Когда же и этих языков не хватало, он изобретал собственные слова.

Тайны есть не только в книге, они еще и окружают ее. Начать с того, что до недавнего времени никто не знал, кто написал «Гипнеротомахию». Секрет личности автора охранялся так тщательно, что даже сам великий Альд, ее издатель, не ведал имени того, кто сочинил самую прославленную из его книг. Кто-то из редакторов написал введение, в котором обращается к Музам с просьбой открыть ему имя автора. Музы не вняли просьбе. Их объяснение звучит так: «Лучше быть осторожным, дабы не поглотила божественное мстительная зависть».