Шрифт:
Они еще долго стояли у могилы Екатерины Эйнауди.
Глава 70
Катастрофа отменяется
– Мы приземлились! Девушка, мы приземлились! – Соседка по креслу трясла ее за рукав. – Милая моя… Господи, какое счастье!
Пассажиры возбужденно толкались в проходе, не обращая внимания на протесты стюардессы.
– Пожалуйста, займите свои места! – жалобно выкрикивала она срывающимся от напряжения голосом. – Пожалуйста…
Но в ответ только хлопали крышки багажных отделений и взмывали в воздух пальто и куртки.
– …в Москве очень холодно, объявили минус десять…
– …привыкайте, девочки, здесь вам не Италия…
– …и слава богу.
«И слава богу», – подумала Дайнека.
Ей, как и всем, хотелось скорее покинуть самолет. Она достала свою куртку, протиснулась между сиденьями и вклинилась в толпу ожидающих открытия дверей самолета. Минут через десять все они быстро вошли в гибкую кишку перехода.
Багаж выдали через полчаса, и Дайнека направилась в зеленый коридор. Предъявив честное лицо и свою единственную сумку, она беспрепятственно миновала границу и сразу же увидела отца.
– С приездом, родная. Я очень волновался… – Они обнялись. – Такая задержка. Всю ночь просидел. Как долетела?
– Нормально.
– А здесь говорили… кто-то кому-то позвонил…
– Все хорошо, папа, долетели нормально.
Он подхватил ее сумку, и они пошли к машине, отмахиваясь от приставучих таксистов.
Проснувшись, она увидела белый потолок, стены и шкаф. Вздохнула с облегчением – наконец-то дома – и посмотрела на часы. Три часа дня.
Дайнека встала с постели. Заглянув во все комнаты, обнаружила, что отец уехал. Вошла на кухню, открыла холодильник, он был заполнен продуктами.
Она улыбнулась: отец думал и заботился о ней.
Включила чайник, бросила в кружку пакетик чая, подошла к окну. Двор был покрыт чистым, пушистым снегом.
Удивительно…
Ведь уже март.
Дайнека села за стол и придвинула к себе телефонный аппарат. После первого же гудка Сергей Вешкин взял трубку.
– Записывай номер. Тамара давно тебя ждет. Она что-то раскопала.
Дайнека записала номер и тут же набрала его.
– Тамара, это Дайнека…
– Я все нашла!
– Давай по порядку…
– Так вот, слушай. Перерыла все документы дела… Ничего… Потом еще и еще раз… Ничегошеньки… А разгадка лежала на поверхности!
– В смысле? – Дайнека отставила кружку с чаем.
– Помнишь ту фотографию с отпечатками пальцев и салфеточкой на рояле?
– Помню…
– А помнишь, что стояло на той салфеточке?
– Рамка с фотографией: женщина в меховой горжетке…
Тамара заторопилась:
– Я тоже сначала так подумала! А потом взяла лупу…
– И что?.. – у Дайнеки пересохло в горле.
– Оказалось, что это очень хороший рисунок! А на нем твоя баронесса в обнимку с собакой! Это была собака! Я проконсультировалась у кинологов, говорят – породы шпиц.
– …бедная Миси… – прошептала Дайнека.
– Она самая! – подтвердила Тамара.
– Бережного убили. Я уже знаю.
– Выходит, что так. – Тамара притихла.
– Спасибо тебе… – Дайнека положила трубку и долго сидела не двигаясь. Она подошла к окончанию этой загадочной истории.
Теперь осталось поставить точку…
Дайнека вышла во двор и, вдохнув морозный воздух, побежала к стоянке. Она знала, куда сейчас поедет.
Служащая Третьяковской галереи указала, в каком зале висит картина Николая Бережного «Венецианские видения». Сердце замирало, и Дайнеке казалось, что сейчас она получит ответы на все вопросы.
Она подошла к картине и, собравшись с духом, подняла на нее глаза.
Распахнув однажды окно в комнате Николая Бережного в Венеции, она увидела тот же вид, что был изображен на холсте. Дом с обшарпанным фасадом, ажурный мостик, перекинувшийся через узкий канал, и примыкающая к нему площадка.
По тому, как была одета женщина, стоящая на мосту, угадывалась зима. Темная накидка укутывала фигуру, а опущенные поля шляпки скрывали ее лицо. Перегнувшись через чугунные перила, она смотрела в воду.
С тревогой вглядывалась Дайнека в фигуру женщины, страшась и надеясь отыскать сходство с Екатериной Эйнауди, но широкие поля шляпы надежно скрывали тайну…
Было видно, с каким отчаянием женщина подалась вперед, готовая в любую минуту соскользнуть вниз.
Дайнека всматривалась до боли в глазах, ей хотелось увидеть нечто, что художник оставил в объяснение событий, которые произошли более ста лет назад.