— Вот тебе и фронт! — сказал он, медленно поднимаясь. — Вот тебе и фронт, дорогой товарищ!

В течение двух дней красногвардейские и матросские отряды, которых никто не снабжал ни хлебом, ни патронами, у которых не было никакого плана, бродили между Петроградом и Царским Селом.

Эти отряды, бесцельно переходившие с места на место, сталкивались, расходясь, и, снова сталкиваясь в пригородных деревнях, мало-помалу стягивались, густели.

Первые выстрелы гражданской войны довершили дело — Военно-революционному комитету удалось овладеть этим беспорядочным движением. В понедельник тридцатого полевой штаб уже руководил общим направлением революционных войск, дисциплина выросла сама, как вырастает в несколько минут дерево факира, беспорядочная толпа превратилась в армию, и солдаты этой армии получили наконец место на позициях, винтовку в руки и врага, которого каждый мог без труда увидеть невооруженным глазом.

Пулковский полевой штаб помещался в одноэтажном деревянном доме, в пустой комнате, перегороженной невысоким барьером.

На полу, подостлав под себя грязные шинели, подбросив под головы свои патронташи, спали вповалку люди.

Они крепко спали; они не видели во сне ни Пинских болот, которые были позади, ни Уральских хребтов, которые были впереди.

Они просто спали, как спят люди, уставшие от голода, от грязи, от храбрости, от страха.

Керосиновая лампа чадила, вокруг нее по столу были разбросаны объедки черного хлеба. За столом, низко склонившись над картой, сидел немолодой офицер — начальник пулковского штаба. Он один бодрствовал, склоняя над картой свою начинающую седеть голову.

Впрочем, прошло уже четверть часа, как эта карта, на которой красными кружками были отмечены места, где должна была стоять артиллерия (решавшая исход боя) и где ее еще не было, была отложена в сторону начальником штаба.

Перед ним, хмуро топорща усы, недовольно теребя пулеметную ленту, которою был подпоясан черный матросский бушлат, стоял Кривенко.

— Сколько в вашем отряде штыков? — спрашивал офицер.

— Около трехсот, — нехотя отвечал Кривенко.

— Пулеметы есть?

— Три.

— Вы весь ваш отряд считаете боеспособным?

— Да как сказать?.. Считаю боеспособным.

— Вот видите… Стало быть, вы хотите сиять с позиций триста человек, на которых можно положиться.

Кривенко досадливо махнул рукой.

— Ну и что же? Я хочу обойти и ударить с тылу… Я их для дела беру, а не для…

— Вы хотите снять с позиций ваш отряд, — не раздражаясь, повторил офицер, глядя на Кривенко умными старческими глазами. — Я не могу разрешить этого… У нас на учете каждая боеспособная часть. Ваш отряд занимает ответственное место… Теперь поздно производить диверсии.

Слово «диверсии», которого Кривенко не понял, показалось ему неотразимым доказательством правоты начальника штаба.

Он вздохнул и, не возразив ни слова, повернулся и вышел на улицу.

Начинало светать, на лицо оседала мелкая водяная пыль.

Повозки беженцев тащились по дороге, старые финны, которых даже известие о собственной смерти не могло бы, кажется, лишить душевного равновесия, посасывая коротенькие трубки, флегматично качались на передках.

Предрассветная дремота стояла в Пулкове, ничего не было слышно, только где-то неподалеку фыркали и позвякивали мундштуками лошади.

Кривенко прошел мимо пустых и светлых окон пулковских бараков, в которых разместился Павловский полк, и попал в расположение отряда кронштадтцев.

Он остановился и долго смотрел на красные огоньки цигарок, то разгоравшихся, то погасавших в голубовато-сером утреннем свете. Матросы шутили над красногвардейцами, ругали командование. Один из них рассказывал о каком-то командире Дризене, который, «когда объявили войну, совсем растерялся, приказал из судового погреба выкатить вино на верхнюю палубу, разрешил команде пить, есть и веселиться, а сам стоит в судовой церкви на коленях и богу молится»…

Пятеро конных карьером пролетели мимо отряда и осадили лошадей перед штабом.

Кривенко побежал за ними.

Турбин, длинный, усталый, неловкий, бормоча что-то про себя, улыбаясь, неуклюже слезал с лошади.

— П-привез арт-тиллерию! — сказал он, входя в штаб и подергивая одеревеневшими от верховой езды ногами, — за нами идут… д-две бат-тареи!

Начальник штаба отбросил в сторону карту и, опираясь на палку, встал из-за стола.

— Две батареи?.. Отлично. Мы начинаем!

С Пулковской горы вся местность до самого Царского Села была видна отлично; за зеленой трясиной, четкие и простые, рисовались очертания царскосельского парка; на западной окраине его стояла артиллерия казаков.

Налево виднелись постройки станции Александровской, направо деревня Большое Кузьмино всплывала желтым пятном на мокром зеленом поле.

Здесь лежали головные цепи казаков, и отсюда ясно были видны позиции матросов и красногвардейцев.

Все склоны Пулковской горы были изрыты окопами. Густые длинные цепи красногвардейцев, то подаваясь вперед, то отходя назад, наступали в центре; матросы, в коротких черных бушлатах, соблюдая строгое равнение, наступали с флангов.