— Да, справедливо!

Мэри не смутилась ни на мгновенье. Сюзанна забыла приличия, осторожность — все, все. Вон репортеры уже пробираются сквозь толпу к ней. Завтра она снова будет описана во всех газетах — цель оправдывает средства.

— Женщины! Не верьте этой агитаторше. Мир устроен так, что в нем есть покупатели и продавцы. И не вы измените этот порядок. Покоритесь судьбе: неужели вы думаете, что устрашите своих хозяев тем, что будете голодать? Голод приближается к вам. Каждый день, в который вы ничего не зарабатываете, приближает вас к голодной смерти. А хозяева не худеют даже от вашей жалкой попытки. Они найдут тысячи других работниц. Женщины! Не слушайте агитаторов. Становитесь на работу. Вы не можете требовать, вы должны просить.

Голос Мэри врывается в напряженную тишину площади:

— Товарки! Спросите ее, кто шил ей платье…

Тишина шевелится:

— Слушайте! Слушайте!

— Спросите ее, сколько она тратит на платья. Отбросьте цену материи и цену нашего труда. Сколько остается в кармане наших хозяев? А они не теряют от каждого дня забастовки?

Толпа тесно обступает автомобиль; тишины уж нет — море бурлит, волнуется, грозит залить островок, на котором стоит Сюзанна.

— Эй, ты, кукла, расскажи нам правду; скажи, почему ты защищаешь хозяев!

Беррис не выдерживает: всем телом наваливается он на грушу автомобиля — гудки заглушают, по крайней мере, ругань. Резкий свист раздается в ответ. Толпа хохочет. Автомобиль трогается. Репортеры бегут вслед, на ходу щелкая фотоаппаратами.

Сюзанна рвет в бешенстве перчатки. Да, завтра ее имя появится в газете, но в каком виде, боже мой!

Сюзанна рвет в бешенстве перчатки. Мэри должна быть наказана не только за то, что она невеста Томми. Нет, Мэри нужно наказать и за то, что она — Мэри.

Дорогой сэр!

Позвольте мне и дальше придерживаться строго-официального тона в этом письме, которое является моим последним к вам письмом.

Прошу вас, отец, не удивляйтесь. Водопад событий, обрушившийся на меня за последние недели, превратил меня в другого человека. Отныне и навеки я уже не Джемс Пукс, ваш сын, буржуа, председатель юношеского отдела «Лиги ненависти к большевикам». Отныне я — почти муж самой очаровательной женщины в мире, советский гражданин Тама-Рой, индусский коммунист. Мои мозги, сэр, вывернулись наизнанку.

Отец, когда я выезжал из Лондона, я был еще вашим сыном и сыном родной страны. Но, отец, если родина поворачивается к вам спиной, если слуги вашей родины награждают вас тычками и ударами, — вы имеете все основания отказаться от своей страны.

Я выехал из Лондона, отец, еще немного угнетенный смертью дорогого Чарли, нездоровьем матери, ошеломленный вашими подвигами на бирже. Морской воздух не принес мне успокоения, — морская болезнь скрутила меня самым жестоким образом.

Я не суеверен, отец, но даже сейчас, находясь в стране, свободной от предрассудков, я подозреваю, что высшая сила вмешалась в мою жизнь в тот момент, когда я сошел на берег в Каире.

Эта высшая сила заставила меня не поехать немедленно в санаторий, а остановиться у прекрасной, но негодной женщины, у туземной красавицы Заары. Выйдя от нее на прогулку, я попал в демонстрацию против британского владычества в Египте, и какой-то негодяй наклеил мне на спину революционное воззвание. Я этого не заметил. Получасом позже я ввязался в драку, во время которой у меня похитили бумажник с деньгами, паспортом и бумагами.

В полицейском участке, куда я кинулся, увидев пропажу, меня приняли за индусского коммуниста Тамма-Роя, и на следующее утро я был выслан на судне «Мария» в СССР, как политический преступник.

Всю дорогу я ожидал смерти, отец. Я был убежден, что большевики расстреляют меня в тот момент, когда я сойду на советский берег. Но этого не случилось. Случилось худшее: ко мне отнеслись, как ко всем прибывшим политическим эмигрантам. Меня приютили, накормили и, главное, честно и открыто показали мне все недостатки и достоинства советской страны.

Боже, как лгут наши газеты, отец! Как они сильны, отец!

Я видел все: промышленность, армию, деревню, буржуазию, детей, быт, развлечения. Все, все. Я видел то, чего не дано видеть лжецам из редакций и президиумов партий. Отец, русскому рабочему живется в миллион раз лучше, чем какому бы то ни было рабочему другой страны. Русский крестьянин встает сейчас на ноги и с благодарностью смотрит на город, который недавно считался его главным врагом. Служащие также довольны. Следовательно, в стране, где власть принадлежит трудящимся, все трудящиеся довольны. А это — основное. Вспомните, отец, что в нашей Англии, где власть принадлежит буржуазии, не вся буржуазия довольна теперешним правительством. Что это значит? Это значит, что мы, англичане, не идем вперед [54] , занятые внутренней борьбой, а большевики растут со сказочной быстротой.

Ах, отец, как они сильны! Это первое и основное, что вы видите, вступая на их берега. Ведь первое, после чекистов, конечно, что я увидел, были иностранные — и в том числе английские — суда, пришедшие за их хлебом. Первое, что я увидел, была их мощь.

Я не верил им, отец. Я боролся всеми силами против их безмолвной агитации. Но это сильнее меня, отец. Они сильны, как смерть.

Промышленность: вы подумайте, отец, без какой бы то ни было конкуренции, обладая почти тремя четвертями промышленности, безоговорочно диктуя рынку свои желания, — они все-таки снижают цены на товары. И это идет не за счет эксплоатации — нет, их рабочие не отдают своих соков хозяину. Если они и вырабатывают прибавочную стоимость, то этот излишек возвращается к ним же сторицею.